Отец дудит в свою дуду:
— Когда ты оттуда уедешь?
О судьбе Валенсы молчат.
Но слухи гуляют. Якобы содержат под Варшавой, в пансионате. Условия — комфортные. Регулярно предлагают коньяк, водку, виски — отказывается. Просят подписать бумажку, самую нейтральную, — не подписывает, дурачком прикидывается.
“Мне, — объясняет, — моя Данута всегда говорила, что я не такой умный, чтоб бумажки подписывать. Привезите моих советников. Я с ними посоветуюсь. А потом, может, и подпишу…”
Умер Гомулка.
Из похорон решили сделать демонстрацию. Показать мощь партийных рядов.
Не получилось.
Подполье, как и предсказывал Петрович, возглавил Буяк.
Все говорят о возможной забастовке.
Подпольное радио сообщило дату — 10 ноября.
На рассвете я объехал несколько заводов. С забастовкой у подпольщиков не вышло.
Вернулся в корпункт и сочинил репортаж. Через абзац — категорический рефрен.
…Наконец Москва.
Тороплю Веру, та — артачится:
— Может, не стоит?
— Как? Это же ждут!
— Да не нужно это, Толя, никому.
— Почему?
— Брежнев умер.
Я понимаю, что репортаж пойдет в корзину. И все-таки решаю диктовать.
Вера хихикает, когда я в очередной раз выдаю рефрен:
“ЭТО БЫЛ ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ”.
Главный чекист, сменивший героя Малой земли, показывал, что мести страну будет по-новому.
— В бане теперь не попаришься, — делился по телефону Олежка.
— Воды нет? — дурачился я.
Работавших за рубежами пропагандистов собрали в Москве.
Новиков звонил, кричал, загадочно советовал:
— Ты готовься! Чтоб как пионер, понимаешь?
Появившись в редакции, я отправился к Алексееву.
Осунувшийся, бледный, тот не видел меня и не слышал.
Перед самой кончиной Брежнев успел одарить Звездой шефа телевидения — в связи с его семидесятилетием.
На вахту заступил Андропов, и 70 стукнуло Алексееву. Ему дали орден Ленина.
Что-то это значило!
Алексеев встал, лунатиком прошелся взад-вперед и произнес:
— Пора уходить.
“Глупая ситуация, — маялся я. — Не говорить же: ни в коем случае! Сказать: давно пора? Тоже вроде…”
— Успехов, — протянул салообразную ладонь Алексеев.
На совещании первому дали слово собкору “Правды” в Америке.
Я вздрогнул, услышав: “Приготовиться товарищу Друзенко”.
Вышел на трибуну.
Зал смотрел оценивающе. Ну, что скажет этот “поляк”? Какова — при новом Хозяине — граница допустимой откровенности?
Я взял быка за рога:
— Мы терпим в Польше поражение и пытаемся замолчать события, хотя это — наивно. Народ не зря частушку сочинил: “Есть забава на Руси — ночью слушать Би-би-си”.
Зал загудел.
В президиуме улыбавшийся секретарь ЦК наклонился к председателю КГБ. Тот кивал.
Шутка прошла. Ее сочли согласованной, и как я ни божился…
А Петр Федорович Алексеев вздыхал не зря: его отправили на пенсию.
В газету вернулся Лев Николаевич Толкунов.
Через месяц он позвонил в Варшаву и весело прокричал:
— Анатолий Иванович, вы по Москве не соскучились?
Время собирать кадры…
P.S.
То, что происходило в Польше, мы называли контрреволюцией. И наводили тень на плетень.
Это была революция. Да, с поддержкой Запада, но главной движущей силой был народ. Поляки хотели жить по-своему.
Парадокс: военное положение, введенное для защиты социализма, привело к победе капитализма. Все по той же причине: этого хотел народ. Но сначала надо было упредить гражданскую войну.
Революцию просто ОТЛОЖИЛИ. Так шахматисты откладывают недоигранную партию.
Вскоре интернированных освободили, противники не взобрались на баррикады, а сели за “круглый стол”.
Так закончилась первая “бархатная” революция.
Потом они прошлись по Восточной Европе, упразднив лагерь социализма, а теперь шагают по бывшим союзным республикам.