— Вы правда хорошо тут все знаете.
— У нас в Болязубах был краеведческий музей, — сказала она, —
любительский. Его Лебедев устроил, Пал Палыч, он у нас был учителем биологии. И математики.
— Там есть школа?
— Была, — сказала она. — На два села. Болязубы и Головянка. А сейчас только в Буграх осталась школа.
— А как же Лебедев?
— Ему все равно на пенсию было выходить. А музей, кажется, до сих пор есть.
Может, это и хорошо, подумал он, по крайней мере, она поможет ему найти место, где остановиться, в Болязубах. Ночевать-то где-то надо, а чужаков тут, кажется, и правда не любят.
— У вас там кто?
— Что? — спросила она, поглядев на него темными неожиданно большими глазами.
— Родственники, — терпеливо пояснил он. — В Болязубах.
— А-а! Так, бабка. — Она небрежно пожала плечами. — Она не совсем бабка, а дядькина жена, или как-то так. Но, в общем, бабка.
— А гостиница там есть? — спросил он на всякий случай.
— Какая гостиница? — Она задумалась. — Можно, наверное, у тети Зины остановиться. Тетка Зина, по-моему, держит комнату для приезжих. Только в Болязубы редко кто приезжает.
— Это я уже заметил.
Он подумал, что она сейчас спросит, какого черта ему понадобилось в Болязубах, но она молчала. Воздух переливался и звенел, прошитый тонкими звоночками насекомых, пыль скрипела на зубах, жара давила на макушку, как тяжелая недобрая ладонь. Мне очень повезло, что в дороге мне попалась молчаливая женщина, подумал он. В этих краях все женщины разговаривали высокими резкими голосами, такие голоса хороши, чтобы перекрикиваться через поле.
Дорога на Болязубы открылась неожиданно, это была просто колея, промятая в траве, трава росла посредине и по бокам, там, где ее не разбивали колеса. У развилки на покосившемся столбе висела ржавая бело-голубая табличка с бурой надписью “Болязубы, 3 км”.
Они сошли с основной дороги, оставив ее неспешно идти вдаль, к холмам, едва видным в сизой летней дымке.
Здесь почти сразу пропали поля, а вокруг дороги росли травы и цветы, какие обычно бывают на вырубках и на пожарищах: лиловые стрелы иван-чая, плоская охристая пижма (эти он знал), белые зонтики с зеленоватым отливом мелких, собранных в пучки цветов. На зонтиках было особенно много пчел.
— Медоносы, — сказала красивое слово Инна. — Здесь все цветы — медоносы.
— В Болязубах, наверное, есть пасека?
— Да. Раньше много кто держал. Теперь, кажется, только Лебедевы держат.
— А вы заметили, — сказал он, — пока мы шли, нам навстречу не проехала ни одна машина.
— Да, — сказала она. — Бедный наш водитель так и сидит, на жаре.
— Какой он бедный, — сказал он сердито. — Наверное, он придумал эту историю с мотором. Просто не хотел зря машину гонять. Наверное, он сейчас уже в городе.
— Надо верить людям, — наставительно сказала Инна.
— Ну, будем надеяться, его подберет автобус, — сказал он примирительно.
С автобусом, он сейчас сообразил, получилась странная штука — он давно должен был высадить пассажиров в Болязубах и ехать обратно. Не так уж тут далеко.
— Он только к пяти обратно поедет, — сказала Инна, угадав его мысли. — К вечеру.
— А-а…
Получалось, водителю жигуленка сидеть на жаре еще несколько часов. Впрочем, он, наверное, спит… Машина все равно что маленький дом, подумал он. Собственное, приватное пространство. Он остро затосковал по своей серебристой красавице.
— А вы почему не на машине? — спросила она. — Тут мало кто вот так… автостопом. Только студенты.
— В ремонте, — повторил он.
— Ах да…
У дороги лежала коряга, серая и высохшая, с удобной седловиной, словно предназначенной для отдыха усталых путников.
— Сяду на пенек, — сказал он, — съем пирожок…
— А и правда. — Она оживилась. — Хотите бутерброд?
— У вас и бутерброды есть?
— Ну да… в дорогу. С курицей. И с сыром.
— Это очень кстати, — согласился он.
Завтрак в придорожном кафе “Калинка” остался смутным воспоминанием, на открытом воздухе всегда очень хочется есть, какие-то древние механизмы, пробуждающие в человеке инстинкт кочевника и собирателя: чтобы выжить, нужно есть как можно чаще.