— Понятно, — сказал он. — Это просто нам так не повезло.
На горизонте вспыхнула зарница, почти невидимая в еще светлом небе, тоненький серпик луны, бледный как привидение, завис над хатами. Пахло навозом, на тропинке деловито расшвыривала гальку мозолистыми лапами пегая курица.
Он отдал Инне чемодан; но она поставила его на землю и с минуту стояла неподвижно, о чем-то размышляя. Потом сказала:
— Знаете, а ну ее, эту тетку Зину. Давайте я вас к Лебедевым отведу. Вам там лучше будет.
— Очень хорошо, — сказал он. — Давайте к Лебедевым.
Дом у Лебедевых стоял ближе к вершине холма, в отличие от многих здесь не беленный до голубизны и не выложенный цветной кафельной плиткой, а бревенчатый, с пристроенной верандой, таких много в средней полосе и мало здесь. У крыльца был прислонен велосипед. На веранде уютно горела настольная лампа, возле нее вилась мошкара. Рядом с лампой высокий худой старик, облокотившись о стол, читал газету. Газет у его локтя лежала целая пачка, наверное, он сразу все вместе брал их на почте.
— Можно, Пал Палыч? — крикнула Инна из-за калитки.
Он близоруко прищурился.
— Это я, Инна!
— Инночка, — обрадовался он. — Заходи, деточка!
Инна откинула щеколду и пошла по дорожке к дому, задевая лепестки мокрых цветов. Цветы были ему незнакомые, бледные, из тех, что раскрываются к ночи, и очень сильно пахли. Над цветами висел, размазывая воздух крыльями, темный сумеречный бражник, словно тень своего яркого дневного собрата.
Он поднялся вслед за ней на крыльцо и из вежливости вытер ноги о половичок, вязанный из скрученных обрывков пестрых тряпок.
— Это Евгений, Пал Палыч, — сказала Инна, ставя чемодан у перил, — мой случайный попутчик.
— Очень приятно, — вежливо сказал Лебедев. У него были зубы стального цвета, а очки новые, в металлической оправе и ничем не перевязаны.
— Здравствуйте, — сказал он.
— Ему заночевать где-нибудь надо, — пояснила Инна. — Я подумала, может, у вас можно?
— В пристройке можно, — сказал Лебедев. — Там старая тахта стоит.
— Меня устроит, — кивнул он. — Спасибо.
Он был рад, что переночует тут, а не у тетки Зины. Тетка Зина наверняка крикливая, с этим их пронзительным голосом и тоже с железными зубами. Он когда-то в детстве читал сказку про железного волка, там, кажется, все плохо кончилось. А еще у тетки Зины над промятой кроватью наверняка висит коврик с лебедями или оленями. И клопы.
— Тогда садитесь пить чай, — сказал Лебедев.
Он вдруг понял, что очень хочет есть, но здесь, наверное, все делалось по раз и навсегда заданному расписанию. Время обеда прошло, теперь время пить чай.
На веранде стоял старый кухонный столик, покрытый квадратным куском исцарапанной клеенки, на нем он увидел чашку с темным налетом внутри, почему-то пластиковую мыльницу с обмылком и раскрытую круглую жестяную коробку из-под конфет. В коробке вперемешку лежали пуговицы, катушки ниток и прочая мелочь для шитья. Тут же, на столике, стояла старая черно-белая “Спидола” с агрессивно выдвинутой антенной.
— Анна Васильевна пошла к Захарчукам, — продолжал Лебедев, возя рукой по столу, словно бы стряхивая крошки, — телевизор смотреть. У нас с ней расхождение во вкусах. Она смотрит “Спрут”, про комиссара Каттани. Это несерьезно. Ты садись, Инночка, попей тоже чаю. Я сейчас принесу.
Лебедев поднялся, трикотажные спортивные штаны висели пузырями у него на коленях.
Инна пошла помогать Лебедеву. Он присел на гнутый венский стул (вот у него ножка была перетянута проволокой) и потянул к себе одну газету; от нее еще чуть-чуть пахло типографской краской. Газета была местной, на первой полосе, под материалами Пленума ЦК КПСС, — подвал с заголовком “Параграф душит и смешит”, на второй — заметка “По родному краю с рюкзаком и компасом”, колонка “Окна ГОСТа”, еще что-то. Он вспомнил старую, еще школьную, забаву: воображаешь картинку с голыми, в постели, мужиком и бабой, а вместо подписи подставляешь газетный заголовок. Типа “Укрепляем партийные ряды”, или “15 месяцев ударного труда”, или “Как работать с резервом кадров”. Почему-то всегда получалось смешно. Теперь он даже не понимал — почему?