— Кто?
— Какой-то человек. Такой, в спецодежде.
— Это Митрич, — равнодушно сказала женщина, — он всем так говорит.
— Зачем? Он же на вокзале работает.
— Какое там работает.
Ничего не поняв, он беспомощно пожал плечами.
— А как можно добраться до Болязубов?
— В ту сторону больше ничего не ходит, — сказала кассирша.
— Может, на перекладных?
— Можно, — сказала кассирша, — в семнадцать тридцать идет автобус до Головянки, от Головянки до Болязубов в девятнадцать десять. К ночи доедете.
— А маршрутка?
— До Головянки ходит маршрутка. Оттуда в Болязубы только автобус.
— А до Малой Глуши?
— Туда вообще ничего не ходит.
Кассирша потеряла к нему интерес и вновь принялась раскладывать мятые купюры. Он огляделся. Несколько автобусов стояли на асфальтовой площадке, на ветровом стекле — таблички с названиями сел, иконки, календарики с девицами, почему-то пластиковые цветы. Автобусы были маленькие, побитые, угловатые. В городах давно таких нет. Водителей не было видно; водительские сиденья были пусты. Вообще никого не было видно.
Одинокий обшарпанный жигуленок притулился сбоку, мужик в мятой рубахе, открыв капот, копался в моторе, время от времени вытирая руки промасленной ветошью. Он подошел к нему, остро ощущая свою чужеродность — рюкзак у него был новенький, импортный, последний раз он ездил с рюкзаком еще в студенческой юности. Ветровка тоже была новая, со множеством кармашков, с разноцветными шнурами, яркая, словно детская. И кроссовки новые, замшевые, на белой упругой подошве, замечательные кроссовки, ходишь — как летаешь. Наверное, потому ко мне и прицепился этот Сергеич, и милиционер Костя тоже, подумал он запоздало, тут таких не любят.
— До Болязубов не подбросите? — спросил он.
Мужик не повернул головы.
— Я спрашиваю, до Болязубов не подбросите? — Он повысил голос.
— Не, — уронил мужик.
— Я заплачу.
— Не, — повторил мужик.
— Двадцать.
Мужик поднял голову. У него было худое сизое лицо.
— Пятьдесят, — сказал он лениво.
— Хорошо. Пятьдесят.
— Садись, — сказал мужик.
Он благодарно кивнул. Сиденья в жигуленке были потертые, грязные, обивка местами прорвалась, на заднем валялся какой-то садовый инструмент — секатор на длинной ручке, веерные грабли, жестяная лейка.
— Я вперед? — спросил он.
Мужик молча пожал плечами. Он вновь ощутил резь в глазах и с силой протер их ладонями.
Посплю по дороге, подумал он.
Он отворил дверцу и сел, подумал и опустил стекло.
— Подождите!
Женщина бежала через площадь. В ярко-красной кофте, в руке — чемодан, и от этого она накренилась на бок. Женщина была черноволосая и маленькая. Когда она, задыхаясь, пригнулась к окошку, он увидел, что она немолода; около глаз собрались пучочки морщин, а в волосах просвечивает седина. Лицо у нее было острое, с четкой лепкой костяка, местное лицо.
— Вы в Болязубы? — спросила она, задыхаясь, высоким резким голосом.
Точно местная, подумал он.
Ему начинало казаться, что местных от приезжих он может отличить с закрытыми глазами. По голосу. И все сильнее чувствовал себя чужим тут. Еще удивительно, что я и вправду не ввязался в драку, подумал он, чужаков никто не любит.
— Да, — сказал он. — Я в Болязубы.
— Мне тоже в Болязубы. Давайте пополам.
— Второго не возьму, — тут же сказал водитель. — Сзади сиденье занято.
— Я не помешаю, — сказала она умоляюще. — Я с краешку.
— Там инструменты.
— Накиньте сверху, — сказал он в окно.
— Что?
— Мне не нужно пополам. У меня есть деньги. Накиньте десятку.
И пожалел, что сказал. Никто не любит, когда у приезжего много денег. Вернее, любят, но очень по-своему.
— Двадцатник, — сказал водитель.
— Двадцать, — согласилась она. — Хорошо.
Она стала рыться в сумочке, потом в каком-то кошельке — вероятно, одном из нескольких; у нее была еще поясная сумочка, в таких те, кто много ездит, держат документы и деньги, чтобы не украли. Наверное, все равно крадут.