В предшествующих романах литература / память понималась как одоление хаоса, абсурда истории, как провидение в нем смысла. Пусть даже становилось понятно, что речь «всего лишь» об очередной иллюзии. (За « покрывалом Майи» угадывается хаос ночи -истории – литература, реконструируя « аполлонический» день , набрасывая свой собственный « божественный покров» , всего лишь заменяет одну иллюзию другой.) Что ж… В конце концов, даже если в самом противостоянии « представления» – « воле» (бесчеловечной, отчужденной от человека истории) мало истины, – литература кое-что все же отвоевывает: хотя бы собственную независимую территорию: литератор вполне может упиваться ощущением то ли победы, то ли выигрыша.
В новом романе хазановский персонаж-писатель приступает к своей книге все с тем же заданием. Понять смысл хотя бы собственной жизни, а может, и смысл истории, к которой принужден принадлежать. « Флейтою связать»… Не только защитить себя «противогазом» от «испарений гнусного века», выпасть из истории – больше: заменив отчужденный или чужой и чуждый текст – своим, превратить время в вечность (потому – вчерашняя вечность).
Пусть даже ценой отказа от того, что называют жизнью (или полнотой жизни ). Литература как «эрзац самоубийства»… (Роман предлагает эффектные метафоры: «...паук, который вытягивает из себя нить, покуда не израсходуется весь до конца, и вот висит, покачиваясь на ветру, иссохший, прозрачный, посреди своей сети»; Мидас, превращающий в золото все, чего касается умирающий голодной смертью.)
…Пусть даже ценой самоуничижения, если не стирания собственной личности. («Напиши роман о сером, неинтересном человеке без имени, без профессии, без семьи, без пристанища, о том, чье имя – Некто. <…> чья бесцветность оправдана тем, что ему выпало стать свидетелем эпохи, враждебной всякому своеобразию».)
Но даже и обрекая себя, заключая себя в эти жесткие рамки, пишущий роман герой большей частью жалуется – на неуспех! На невозможность литературы.
Метафорой истории в конце концов оказывается «калейдоскоп», и разглядеть, кто крутит его в руках (если вообще есть кто-то, кто крутит), не удается. Литературная «формула истории» – тавтология: абсурд – это абсурд; хаос есть хаос… Здесь не только «бог» не виден, но и человек ничтожен. Сочинитель-«некто» расписывается в собственном бессилии: даже и иллюзии композиционной стройности не дается – возможны лишь фрагменты, обрывки повествования; и завершить роман не дано. Не только о победе, но и о сопротивлении речь больше не идет: «Смешно и подумать о том, чтобы противостоять абсурду: мутный поток истории сбивает повествователя с ног»…
А если и идет, то не без лукавства и опровержений. Ангел шепчет повествователю, покушающемуся на собственную жизнь: «Победил». Победил? Романная оптика так настроена, что увидеть происходящее в таком свете – в принципе можно. Хазановский писатель «победил» давным давно: когда написал о собственной смерти – жалкой смерти лагерника. Понял суть: невозможность жизни, фиктивность освобождения, тотальный, все поглотивший лагерь (так осуществилась « великая славянская мечта о прекращении истории»? )… Давно закончил роман – сам того не заметив… а все, что дальше понаписано, – всего лишь нескончаемый эпилог. Но…
Здесь пора остановиться. Критик лишь до поры до времени следует подсказкам автора, прыгает по разбросанным в беспорядке камням , рискуя оступиться, оскользнуться и упасть в мутный поток … Упасть, пожалуй, не страшно: есть надежда вынырнуть и плыть дальше, если не по течению, то против, на свой страх и риск.
Ведь дело не в том, чтобы решить интеллектуальную головоломку (адекватная реконструкция-модель абсурда истории – что это: победа или поражение?). Тут, может быть, ловушка для логика.
…Брезжит выход. Вспомним точную цитату: жизнь – не алогизм, но ловушка для логиков (понятно, почему «ловушка»: в силу сложности ее, жизни). Главный вопрос - куда ведет усложнение романных структур. Если в итоге текст совпадает с жизнью – можно попытаться увидеть не изнаночную сторону этого тканого ковра (узелки, видимые следы работы), а лицевую. Короче, попробуем идти от непосредственных читательских впечатлений от «жизни» в книге.