Вот выписки, дающие представление об атмосфере «думанья». «…Неужели вы не видите, как в своей настойчивой попытке расширить границы творчества до беспредельности (и слиться с жизнью где-то там в высшей точке) искусство высадило десант на все острова архипелага человеческой деятельности?! Всё, вся площадь занята, мы завоевали целую планету. Что толку, однако, если в результате этих усилий эстетическое хозяйство метрополии пришло в упадок?» Это об авангарде и «пост». Но этот традиционалист бывает и новомодно-дерзок: «Бесконечными могут быть романы Дюма, но серьезная литература не должна быть такой. Я говорю это вопреки (1)Войне и миру(2), (1)Улиссу(2), (1)Волшебной горе(2) и прустовской эпопее. Перелопачивать такие горы словесной глины (пусть и отличного качества) можно лишь в юности. Большие вещи обладают пороком (1)малого сцепления(2). Всё кажется: можно читать с любого места и любое количество страниц. <…> Куда предпочтительней в этом отношении Набоков, Кафка, у которых размножение слов происходит не амебно-вегетативным способом, а человечески – по взаимной любви и влечению» [14] .
Главная забота «думающего» - как выбраться из эпохи позднего, релятивистского индивидуализма и его очевидного краха. «Обессмысленное существование личности становится чистым принуждение к бытию, от которого она стремится всячески уклониться» - проницательная формулировка… Суррогат выхода: «Индивидуалистическое сознание пытается напялить на себя мешковину (1)общезначимого(2), сводя последнее к круговой поруке своих, (1)понимающих с полуслова(2)» (жесткая реплика М. Айзенбергу). Всему этому противопоставляется постиндивидуалистическое сознание «человека дара», с такими его чертами, как «ответственность, благодарность и доверие, ставшие трагически дефицитными в индивидуалистическую эпоху». Сколь ни туманно, интенция воодушевляет.
Книга составлялась торопливо; пожалуй, от недодуманности – полное непонимание Бахтина, будто бы «устраняющего» Бога и в угоду индивидуалистическому сознанию заменяющего соборность диалогичностью [15] . Из-за спешки ни разу не написана правильно фамилия Фукуямы, а Шкловский поименован Борисом. Но что с того, если как целое книга – настоящая, то есть находится на территории той самой реальности , на поиски которой отправился ее автор.
О л ь г а М е е р с о н. Персонализм как поэтика. Литературный мир глазами его обитателей. СПб., издательство «Пушкинский дом», 2009, 432 стр.
Что примечательно сегодня: литературоведение ищет не столько новые объекты исследования (привлекательны прежде всего имена первого ряда – неисчерпаемый источник для демонстрации собственных находок), сколько новые методы и ракурсы, сближающие филолога с философом. Это относится к трем книгам, представляемым ниже, но в первую очередь – к книге О. Меерсон, итожащей прежние ее работы. (Нелишняя справка: автор – университетский профессор в США, жена православного священника, мать троих детей; труд ее посвящен «учителю» - Роберту Белнэпу, выдающемуся американскому достоевисту.)
Вот кто понял Бахтина, что называется, адекватно! (И даже – в духе его «оправдания», «бахтинодицеи».) Поэтика персонализма – это поэтика уважения автора к личности своих героев, подобная «уважению» Творца к любой личности человеческой в ее самобытии и свободе. Притом Меерсон расширяет область такой персоналистской «постановки» персонажа: если Бахтин очерчивал ее границы вокруг прямого или косвенного слова действующего лица, то исследовательница учитывает и зрящий глаз героев, даже когда их слово не вклинено в речь повествователя или рассказчика. Вместе с тем она совершенно справедливо указывает на наличие верховного ценностного взгляда самого автора произведения - как конструктора и сопоставителя чужих точек зрения по ходу сюжета [16] , - тем самым освобождая «полифонию» Бахтина от привкуса релятивизма и противясь «агностической» догме Ролана Барта о «непознаваемости автора из текста» («Автор присутствует в своем тексте < …> не только нарративно, но и, в первую очередь, структурно»).