Всего лишь четверть века тому назад.
Тезис — антитезис…
Ничего нельзя делать от противного. Даже если противное — противно...
Ответ на письмо…
Неправда, червей я жалею не больше, чем людей, — так же; хотя они полезней для земли, но видовой шовинизм все-таки существует, куда денешься...
Брось считать…
— Брось высчитывать расстояния меж глаз... Анатомия?.. Зачем тебе она?.. — сказал мне как-то хороший художник.
Способность “сделать похоже” приходит исподволь, на пути других задач. Более серьезных, потому что похожесть — глупость, в ней нет задачи для художника. Понять настоящие задачи куда сложней.
Нет разницы
Говорят, живопись — творческое занятие, а фотография — не очень.
Для художника разницы между изображениями нет, независимо от того, как получены. Так же смотришь — из окна на улицу, и когда идешь по дорожке вдоль забора, и в лесу, и на воде...
Мало ли с чего начинали художники свои картинки, да хоть с пятен плесени на стенах… Вермеер… никто не скажет, что плохой художник… играл с камерой-обскурой, с нее иногда картинки начинал.
Не важно, с чего начинаешь, важно, к чему придешь.
Неморты…
Люблю компании старых вещей, зверей, которые в своем кругу, забытые или выброшенные из нашей пузырящейся кипучести, живо общаются между собой, на окружающий мир смотрят из полутемного угла — иногда с изумлением, чаще с тревогой… Они живые, не натюрморты — я называю их немортами.
Другой мир, он рядом, но войти сложно.
Но если войдешь, выходить не хочется.
Жизнь — болеро…
Мы шли в школу, рядом музыка, всегда с нами. Утром по радиоточке классика, играли оркестры. Это сейчас все поют, умеют — не умеют... а тогда даже на концертах чередовали голоса с играющими музыку людьми.
Мы шли, и с нами была одна мелодия. Каждый день. Я спрашивал у мамы, что это, она говорит — “Болеро”, был такой композитор Равель. А почему она на месте топчется? Мама усмехалась, не совсем на месте, но я не знаю, зачем он это написал, одна мелодия сто лет.
Не сто, конечно, но всю дорогу продолжалась. Зато я эти дома, заборы, камни на дороге, тротуары, садики, дворики, которые в сумерках еле видны, до сих пор помню. Хотя мы почти не смотрели — думали, редко говорили. Тогда дети были другими... послевоенные дети…
А может, кажется, уже не знаешь, как на самом деле было. Только помню — “Болеро”, и мы идем, идем, идем в школу...
“Болеро” — как жизнь. Одна и та же тема, а рост, развитие — усложнение оркестровки.
И жизнь как “Болеро”, только в конце неясность ожидает. То ли обрыв на вершине усложнения, то ли снова все просто — кончается, как началось...
Про искусство…
У солдата ноги давно нет, а болит, особенно по ночам.
Искусство — та же фантомная боль. Оно неистребимо, не потому что культура и музей, а потому что механизм головной работы. Художник страдает гипертрофией этой функции, нужной для целостности личности.
Вася и Феликс…
Была идея: на высоком берегу Оки поставить две фигуры — собаки и кота.
Над их могилами или рядом. Силуэты из гнутых стальных трубок, воздушная конструкция. Если метров двадцать в высоту, то будут видны от моста через Оку, за семь-восемь километров.
А недавно видел в альбоме — такие насыщенные воздухом рисунки на небе делают.
Не удивился, новое придумать трудно.
Печально, что знаю наперед — сломают, а трубки сдадут в металлолом.
Живем где?..
Но рисуночки есть, а вдруг… кто знает… а если… да мало ли что…
Авось да небось… Дурак.
Встречи с собой…
По мере того как убираются внешние препятствия и преграды, надуманные и мелочные... начинаешь чувствовать внутренние ограничения — встречаешься сам с собой. Драматическая фантастика.
Правда оказывается не такой уж приятной, иллюзии неограниченных возможностей тают.
Творческий потенциал — штука тонкая, легко подавить в юном возрасте. Давится — воспитанием, образованием, собственным инстинктом выживания-самосохранения, требованиями общества, окружения, господствующей идеологии, профессиональной среды…