Прежде всего, она очень расширяет традиционное представление о фантастическом (проводя притом тонко дифференцирующую работу — уточняя, чем «фантазм» как фигура мышления отличается, например, от «парадокса», — то есть принимает все возможные меры против смешения понятий). Нет, даже интереснее: она не ограничивает раз и навсегда сферы и формы возможного действия фантастического в культуре, но скорее намечает их принципиальную множественность.
Так, например, Лахманн обнаруживает фантастическое в восприятии городских пространств (подглавка об образах Петербурга и Рима у Гоголя); в отношении к буквам и, особо, к почерковой графике («Алая буква» Натаниэля Готорна, князь Мышкин с его редкостной каллиграфической чуткостью и неминуемый Акакий Акакиевич); во взаимоотношениях людей XIX века с новейшим тогда «медиальным средством» — фотографией (для осмысления этого привлекается и вовсе одна-единственная история — судьба несчастного героя поздней повести
И. С. Тургенева «Клара Милич»). Фантастическое буквально прорывается в самых неожиданных местах культуры, обнаруживая там свою не менее неожиданную органичность. Вытесненное было Просвещением и его последствиями в культурную резервацию для текстов особого рода, оно на самом деле и не думало ограничиваться этой областью обитания — и изобрело себе множество форм новой инфильтрации в культурное тело, подпитки собою самых, казалось бы, нефантастических явлений.
Поэтому-то, подозреваю, ни единой подглавки своей довольно объемной книги Лахманн не посвятила фантастике или фэнтези в их «классическом» смысле. И поэтому же, если теоретические ее предшественники, описанные в той самой «исторической» подглавке, — все без исключения, кстати! — ставили себе целью дать «формулу» фантастического, вычленить раз навсегда его суть, сама она, признающая многообразие возможных форм и областей его проявления, подобной задачи себе не поставила.
Лахманн вообще, что нетипично, не выстраивает законченной теоретической системы, внутри которой фантастическое могло бы оказаться без остатка разложенным по теоретическим полкам. Вместо того нам предложена разомкнутая цепь нежестко связанных между собой статей-глав о разных его областях и аспектах. Здесь, скорее, намечены некоторые из возможных описаний фантастического — не только известных его форм, но и тех, которые могут обнаружиться или возникнуть в будущем. С этим напрямую связано и само построение книги.
В самом деле: набор ячеек, предлагаемых автором для уловления фантастического, на первый взгляд может произвести впечатление произвольного и нечеткого. В качестве подлежащих описанию «территорий», на которых осуществляется фантастическое, во второй, центральной части книги предложены всего пять: «Потустороннее», «Знаки», «Взгляд», «Текст» и «Медиум». В третьей части описываются три варианта «фантастического поэзиса», фантастического смыслообразования. Причем, заметим, все три — явно на обочине современной нам фантастической литературы, все три — из такой литературы, которую и фантастикой-то в строгом смысле этого слова не назовешь! Это — «другая морфология» Бруно Шульца, «мнемофантастика», она же «иное знание» в рассказе Борхеса «Фунес, чудо памяти» и «мистификация» — «иная действительность» — в романе Набокова «Отчаяние».
И что? — неужели это все мыслимые формы присутствия фантастического в литературе? Да ничуть не бывало. Этих ячеек так мало и выделены они так прихотливо потому, что они — всего лишь демонстрация возможностей описания, которому еще предстоит находить свои объекты и, приспосабливаясь к ним, развиваться дальше.
По принципу своего устройства система Лахманн отчасти родственна системе химических элементов Менделеева: каждая из намеченных в ней смысловых линий предполагает наращение в разные стороны. По мере продвижения исследователя по каждой из этих линий он получает возможность обнаружить — и включить в описание — и новые «территории фантастического», и новые формы его «поэзиса». Тут первичны именно линии, а не те частные узлы на них, которые могут как завязываться, так и развязываться.
Кстати, это вообще любопытный способ картографирования человека — так что мне хочется вернуться к той мысли, что книга Лахманн может быть рассмотрена и как заготовка для некоторой возможной антропологии, которую хочется назвать, например, антропологией потенциального .