Андрей Битов. “У меня болит сердце за Петербург”. Беседу вела Людмила Привизенцева. — “Новые Известия”, 2010, 2 сентября <http://www.newizv.ru>.
“В русской литературе не было никакой непрерывности и преемственности. Только вспышки — такая форма развития. Каждый гений при этом был как хрестоматийный русский куст из „Хаджи-Мурата”: дикий, колючий, горящий, искалеченный — и живой. А растет в голой степи. Величественная, конечно, картина, но непригодная для жизни. Потому что главное в культуре — это все-таки накопление и непрерывность. Ничего вы без них не сделаете! Старые культуры (устойчивые, как старые горные цепи) развиваются накоплением и продолжением. А в России — бесконечные пики, скалы, пропасти, извержения, сотрясение земли. И целые пространства, которые не поддаются профессионализации”.
“Как писатель сейчас я уже не рассчитываю, что могу аутентично отразить то, что происходит. Схватить время и выразить его — это подвиг. Иногда скромный, но всегда подвиг. Это удел молодых. Когда я с великими муками заканчивал роман „Оглашенные” (1995 год), который я писал почти 26 лет, то понял, что больше этим не буду заниматься. Я уже поднять роман, который фиксирует время, не смогу. Остались другие способы.
В частности, эссеистика — хороший, подвижный жанр”.
“Мне Сталин мало интересен, лет через триста его будут вспоминать как жестокого императора. Ленин — вот чудовище”.
Владимир Бондаренко. Почему ушел Толстой? Об этом спорят уже век, не находя ответа... — “Завтра”, 2010, № 36, 8 сентября <http://www.zavtra.ru>.
“Революция и советская власть перечеркнули эту начинающуюся толстовскую религию, перечеркнули и ее апостолов. Вот поэтому нам непонятен сам Чертков и его роль при Толстом. Поэтому нам непонятна сила тогдашнего толстовского влияния на мир. Теперь уже религиозные идеи Толстого никогда не получат нового рождения, остались фактом истории и литературы. Может быть, и хорошо”.
Александр Генис. Говоря о Боге. — “Новая газета”, 2010, № 97, 3 сентября <http://www.novayagazeta.ru>.
“У Кафки об этом так: „Чрезвычайно мучительно, когда тобой управляют по законам, которых ты не знаешь”. Чего мы (и уж точно — я) не понимали, так это того, что Кафка не считал ситуацию исправимой или хотя бы неправильной. Он не бунтовал против мира, он хотел понять, что тот пытается ему сказать — жизнью, смертью, болезнью, войной и любовью: „В борьбе человека с миром ты должен быть на стороне мира”. Сперва в этой дуэли Кафка отводил себе роль секунданта, но потом встал на сторону противника. Лишь приняв его выбор, мы готовы приступить к чтению книги, в которой рассказывается о Боге столько, сколько мы можем вынести. „Замок”, — сказал Оден, — наша „Божественная комедия””.
“Замок — это, конечно, Небеса. Точнее, как у Данте, — вся зона сверхъестественного, потустороннего, метафизического. Поскольку неземное мы можем понять лишь по аналогии с людским, то Кафка снабжает высшую власть иерархией. Ее Кафка выписывал с той скрупулезной тщательностью, которая так веселила друзей, когда автор читал им главы романа. Их смех отнюдь не обижал Кафку. <…> Мы не привыкли считать книги Кафки смешными, но другие читатели, например Томас Манн, именно это и делали.
В определенном смысле „Замок” — действительно божественная комедия, полная сатиры и самоиронии. Кафка смеется над собой, над нами, над К., который способен описать высшую реальность только через низшую и привычную”.
Федор Гиренок. Реквием. — “Завтра”, 2010, № 36, 8 сентября.
“Полтора месяца страна дышала отравленным воздухом. Гарь и дым проникали в наше нутро и изнутри ничтожили нас. Вместе с гарью и копотью в наши расплавленные мозги проникала мысль о единочестве русской жизни. Единочество — это внешнее единство, оставляющее каждого из нас внутри своего абсолютного одиночества. Россия — это лучшее, что сделали русские за всю свою историю. Но это лучшее мы теряем. Теперь мы точно знаем, что воздух России отравлен, но это единственный воздух, которым нам дано дышать. И мы дышим этим воздухом, наблюдая из своего одиночества за тем, как медленно и обреченно вымирает наш народ и умирает наше государство. Единочество смерти парализует нашу волю. Мы умираем так же, как когда-то в единочестве погибал экипаж подводной лодки „Курск”. Вокруг нас уже рыщут посланцы иных народов и иных культур, предвкушая возможность выполнения предназначенной им судьбой роли социальной гиены, пожирателя исторических трупов”.