Леонид Костюков. Возвращение домой. — “ПОЛИТ.РУ”, 2010, 2 сентября <http://www.polit.ru>.
О книге стихотворений и эссе Владимира Гандельсмана “Ода одуванчику” (М., “Русский Гулливер”, 2010). Среди прочего: “Сейчас, когда издать поэтический сборник в России, в общем, не проблема, можно выделить две отчетливые тенденции и одну промежуточную. Ждать, когда прирастет книга совершенно новых стихотворений, очередная (скажем, восьмая) книга поэта „Стихи этого года”. Подкрепить новое избранным старым. Или, наконец, издать избранное на данный момент, усиленное новыми стихами и улучшенное за счет тщательного отбора. „Русский Гулливер” (за что ему и спасибо) пошел третьим путем. Чтобы понять тупиковый характер тоненьких „абсолютно новых” сборничков, надо восстановить ассоциированную с ними читательскую ситуацию. Это нацелено на читателя-коллекционера, у которого семь первых книг этого автора уже стоят на полке и ждут восьмую. Конечно, вбрасывание в культурный эфир больших самодостаточных „избранных” ведущих отечественных поэтов адекватнее — эти книги в состоянии утолить поэтический голод, который они же и вызывают; приобщить к современной поэзии нового читателя”.
См. ответ Дмитрия Кузьмина “Толстый или тонкий. Еще раз о стратегии поэтического книгоиздания” (“ПОЛИТ.РУ”, 2010, 13 сентября): “<…> голод вызывают малые дозы, на грани отсутствия, — а утоляют его большие дозы (но не слишком большие, потому что от Полного собрания сочинений иного великого и любимого автора можно и отрыжку заработать). Строго говоря, ровно для этого существуют журналы: чтобы малыми дозами журнальных подборок вызывать потребность в большей дозе, то есть в авторском сборнике. И я готов поверить, что для кого-то это устроено иначе и оптимальным корпусом текстов для первого („вызывающего голод”) знакомства является „большое самодостаточное избранное” (то есть, скажем, сотня-другая стихотворений), — но такое устройство восприятия, скажем осторожно, не кажется мне самоочевидным”.
И он же: “<…> читателя-неофита следовало бы ориентировать на особый тип издания. Мысль об этом типе издания давно не дает мне покоя. Избранное, да, — но как раз не „большое самодостаточное”, а ровно наоборот: маленькое и по определению частичное, недвусмысленно намекающее на свою неполноту, на то, что за его пределами еще осталось нечто очень важное. Избранное, в которое войдут лучшее из написанного автором (но не все!), самое известное из написанного автором, какие-то наиболее неожиданные, нехарактерные для автора тексты, чтобы даже на малом объеме (стихотворений этак тридцать) цельности и завершенности впечатления что-то мешало. Избранное, в котором к стихам приложены слова мудрого и чуткого наставника — не столько раскрывающего, в чем волшебство, сколько растолковывающего, как это заклинание правильно использовать и для чего оно применяется. Такой тип издания отсутствует на нашем книжном рынке в принципе”.
Юрий Кузнецов. Слово, свобода и смерть. — “ InLiberty.ru /Свободная среда”, 2010, 27 августа <http://www.inliberty.ru>.
“<…> тот субъект, который будет полностью нейтрален по отношению к „представлениям о наилучшем образе жизни” (и не только к „представлениям”, но и к связанным с ними эмоциям, ощущениям, физическим действиям и т. п.), должен быть абсолютно внечеловеческим. То есть машиной. Или богом, что в данном случае одно и то же”.
“Либерализм хочет, чтобы роль нейтрального государства выполняла обычная публичная власть — политическая власть людей над людьми. Реальных, живых людей над реальными, живыми людьми. А для реальных, живых людей символические/коммуникативные действия могут иметь не менее (и даже более) важное значение, чем чисто физическое воздействие”.
“В случае публичной власти „священные” символы обязательно будут существовать, причем для того, чтобы она была сколько-нибудь устойчива, эти символы должны быть святыней для всего общества (иначе такая власть потеряет легитимность и долго не проживет). Сама сущность этих символов состоит в том, что некоторые символические/коммуникативные акты с ними в данном обществе будут наказуемы, несмотря на то что в случае таких действий „отсутствует жертва преступления”. Это просто неизбежность, обусловленная неизбежностью существования публичной власти как таковой; общество, в котором нет таких символов, не может существовать сколько-нибудь долго. И к либеральному обществу это относится точно так же, как к любому другому”.