Кстати, поразительно, что Кафка оказался единственным из трех столпов модернизма, о ком Беккет никогда не написал даже короткого очерка (в первом томе писем нет ни одного упоминания его имени), а при всем внимании к текстам Джойса, самым объемным из беккетовских эссе осталась статья о Прусте. Впрочем, в своих письмах в период работы над ней Беккет отзывался о писателе совсем не в тех доброжелательных выражениях, которые вошли в опубликованный текст: “Пережеванное искусственной челюстью „Мадлен” выпорожнено из страдающего резью брюха”.
Действительно важным представляется тот факт, что англо-французское “двуязычие” Беккета гораздо раньше начало проявляться в письмах, чем в художественных текстах. Можно с уверенностью утверждать, что мыслить на французском Беккет был способен уже в первой половине 30-х годов, и, пусть с большой долей осторожности, эти письма можно назвать пролегоменами будущих художественных текстов. И все же в большей степени здесь, как и в случае ранних прозаических и поэтических опытов Беккета, стоит говорить не о “двуязычии”, а о “многоязычии”: написанные на английском письма часто содержат вставки на итальянском, латыни, немецком, французском и даже контаминации из разных иностранных слов.
Учитывая, что в русскоязычной версии эпистолярное наследие Беккета представлено двумя крохотными эпизодами: эссе, адресованным А. Кауну (известным как “Немецкое письмо 1937 года”) и коротким посланием В. Гавелу, великолепное английское издание сегодня оказывается едва ли не единственным шансом познакомиться с текстами писателя, не предназначавшимися для публикации. И это только начало: уже вышел второй том писем, охватывающий самый активный период творческой деятельности Беккета (1941 — 1954 гг.).
Мартин Хайдеггер. Гераклит. Перевод с немецкого А. П. Шурбелева. СПб., “Владимир Даль”, 2011, 512 стр.
Формулировка проблемы бытия, несомненно, представлялась Хайдеггеру делом первостепенным и куда более важным, чем исход Второй мировой войны. Через три месяца после Сталинградской битвы он открывает летний семестр в университете Фрайбурга лекциями о Гераклите, продолжающими исследование дометафизической философии, начатое в курсе о Пармениде.
Книга, название которой может показаться “узкотематическим”, в действительности является важнейшей для понимания большинства философских работ Хайдеггера, и прежде всего, его тезиса о забвении бытия . Повсеместное (от Платона до Ницше) вытеснение мысли о бытии вниманием к сущему могло быть проблематизированотолько через обращение к досократической греческой мысли (“началу западного мышления”). И пожалуй, ни в одной другой работе Хайдеггера этот вопрос не поставлен столь ясно: “Не получается ли так, что всякое мышление может быть мышлением только в том случае, если прежде его затронуло само бытие?”
Лекции о Гераклите можно назвать эталоном герменевтического чтения: Хайдеггер терпеливо проговаривает и заново формулирует вопросы, буквально каждое из разбираемых древнегреческих слов подвергается внимательному разбору и толкованию. Как случилось, что от φύσις ( восхождения ) в physis ( природе ) осталось так же мало, как в veritas ( истине ) от λήθεια ( несокрытости )? Уже в лекциях о Пармениде был обнаружен если не корень этой проблемы, то как минимум ключ к ней — в противопоставлении λόγος γреков и ratio римлян. Именно период, когда слово лишилось основы и было изгнано из своего сущностного места, стал фундаментальным водоразделом всей западной философской мысли. Слова отрываются от корней: политика забывает о родстве с полисом , философия постепенно срастается с техникой , на смену бытию приходят ритуал и догма . После “Парменида” и “Гераклита” становится очевидным, что Рим и христианство имеют куда большее отношение к началам современного понимания проблемы знака , чем Ф. Соссюр и Ч. Пирс.