К концу работы неустанные намерения переформулировать Ж. Лакана и попытки скрещивания Л. Выготского с Ж. Деррида вызывают скорее недоумение, чем восторг. И все же издание книги “Абсурд и речь” представляется важным. Потому что именно бросающаяся в глаза спорность и противоречивость выводов, возможно, является здесь лучшим указанием на нерешенность ключевых вопросов языкознания, присутствие докоммуникативного в сознании и зыбкость “социокультурной пленки”: “...любая речь нуждается во внутренней речи воображаемого”, “всякая речь речится на фоне невысказанного”.
Анна Каван. Механизмы в голове. Перевод с английского В. Нугатова, А. Асланян, Д. Волчека. Тверь, “Kolonna Publications”, “Митин журнал”, 2012, 132 стр.
Поначалу ситуации, в которых оказывается героиня рассказов Каван, сильно напоминают положение персонажей Ф. Кафки. Разрозненные истории постепенно выстраиваются в зыбкий сюжет: странное ожидание отсроченного приговора, невнятную информацию о котором доносят лишь подозрительные незнакомцы и не внушающие доверия консультанты. Но по мере погружения в чтение акцент все больше смещается на психологическое состояние героини, обнаруживающей себя в психиатрической лечебнице. Она начинает понимать, что виной всему не роковые обстоятельства, но боль, которая исходит “откуда-то изнутри черепа, из коры головного мозга: это сам мозг болит”. Пытаясь зафиксировать моменты, когда приветливость и радостное настроение из-за нелепой мелочи мгновенно сменяются селиновской озлобленностью и мизантропией, она оказывается не способна провести демаркационную линию между окружающими событиями и собственными невротичными образами. Подбирая аналогии, здесь уже хочется вспомнить не Кафку, а художественные опыты А. Арто и У. Цюрн (то же внимание к изоляции, замещающей лечение, и властным отношениям между врачами и пациентами, которые были философски осмыслены в работах М. Фуко как психиатрическая власть ). Оригинальное название сборника “Asylum piece” имеет прямое отношение к биографии автора — пребыванию в швейцарской клинике, где Каван проходила безуспешный курс лечения от героиновой зависимости.
Отдельного внимания заслуживает великолепный стиль: отстраненное безличное наблюдение, напоминающее описание картин или кадров немого кинофильма, сменяется тревожными повествованиями от первого лица и детально-жуткими (именно в бытовых подробностях) описаниями жизни в лечебнице, в которых рассказчики без предупреждения сменяют друг друга. Героиня постоянно ощущает угрозу присутствия врага , пытаясь разгадать его черты в окружающих людях и в конце концов с ужасом обнаруживая духовную и кровную близость с ускользающим призраком. Эти поиски двойника вновь заставляют вспомнить об Арто, последняя дневниковая запись которого заканчивалась словами: “...тот же самый незнакомец возвращается каждое утро (это другой), чтобы завершить свою отвратительную, преступную, убийственную, зловещую миссию, состоящую в том, чтобы сохранить силу колдовства, чтобы оставить меня навеки заколдованным и т. д. и т. д.”.
В какой-то момент героиня Каван осознает, что жизнь не принадлежит ей, но лишь выполняет инструкции какого-то инородного автомата, вживленного в мозг: “Механизм готов начать монотонное, ненавистное функционирование, безвольной рабыней которого являюсь я”. И вся эта книга оказывается горькой насмешкой над теми, кто полагает, что эту ситуацию можно изменить, что от этого можно излечиться . Вероятно, эти механизмы в голове и являются тем самым приговором, которого ожидает героиня. “Она могла бы сойти за механическую фигуру, если бы не слезы, которые продолжают литься беззвучным дождем, оставляя темные пятна там, куда падают, на лиловатом шелке”… Рассказы Анны Каван, как и тексты Уники Цюрн и Колетт Тома (увы, совсем не известной в России), являются одними из самых пронзительных свидетельств путешествия в безумие.
Владимир Бибихин. Лес. СПб., “Наука”, 2011, 425 стр.
Какое-то время назад мне встретилась фраза: “Перевод „Бытия и времени” на русский язык, выполненный В. В. Бибихиным, невозможно использовать для научных целей в силу его слишком вольного характера” (Соболева М. Философия как “критика языка” в Германии). И это далеко не единственная негативная оценка переводческой (а по инерции — и философской) деятельности Бибихина в академической среде. Однако непозволительные вольности в пунктуации и даже словоупотреблении в его переводах настолько бросаются в глаза, что критикующий их ставит себя в странное положение: так многие литературоведы всерьез продолжают обосновывать вопиющий непрофессионализм Достоевского-стилиста, отчаянно не замечая, что шероховатости и помарки были заложены им в фундамент собственного стиля, не ориентированного на классические образцы. Однако важнее то, что переводы Бибихина не просто заслуживают внимания как стилистически цельные тексты, но интересны как проект куда большего масштаба — связи традиций : эти переводы преобразовали “постсоветское” философское мышление, возможно, не в меньшей степени, чем, по словам У. Эко, “переводы Хайдеггера изменили стиль многих французских философов”. Сложно поверить, что столь внушительное количество имен стало известно нам благодаря одному и тому же человеку: Бибихин переводил знаковые тексты Х. Арендт, Ж. Деррида, В. Дильтея, Н. Кузанского, Г. Марселя, Г. Паламы, З. Фрейда, Ямвлиха (список можно продолжить).