Захаживал он частенько и к нам. Однажды забрел с утра, глазенки сверкают что лампочки на новогодней елке, улыбка, в левом углу рта затаенная, так и рвется наружу, говорит громко, словно обмолотить всех норовит.
— Ты чего, Коля?
— А я деньги получил из Москвы — за книгу “Зеленые цветы”.
— Много?
— Ой много!
— А ну покажи!
Коля полез за пазуху в карман всесезонного пальто, куда входил полностью, по горлышко, огнетушитель с дешевым вином, и вынул целую пачку денег. Сказав “ого–оо!”, я взял эту пачку и сунул себе в карман. Коля растерялся, запохохатывал, мол, понимает мои шутки и достойно расценивает их. Я покричал Марье Семеновне на кухню, чтоб она мне дала рюкзак побольше, сумку домашнюю, и объявил, что сейчас мы пойдем с Николаем Михайловичем покупать ему имущество для квартиры.
Помирать буду, но не забуду я этот день. Коля, как малое дитя, радостно, порой восторженно смеялся, перебирал ногами, потирал руки и все удивлялся, как много всего современному человеку надобно для нормальной жизни.
Начали мы покупки с двух комплектов постельного белья.
— А два–то зачем? — недоумевал Коля.
— Одну пару в стирку сдашь, на другой спать будешь.
— А–а.
Толкую ему и ворчу, что он, пролетарий советский, всю дорогу по общагам да по кораблям ошивался, кто–то его обстирывал, постель ему проворил, кормил, но теперь надо это все делать самому, иметь свое прибежище, заботиться о себе.
Первую партию товара — матрац, подушку, белье, скатерку на стол — затащили мы на пятый этаж и отправились в посудный магазин. На пути нам встречались знакомые Коли, манили за собой, но он проникся ответственностью момента и сурово отшивал корешей, многозначительно грозя пальцем, орал даже:
— Мы имущество с Петровичем приобретаем, и ушейся, не ставай на нашем пути.
В посудном магазине снова смех с провизгом:
— Петрович! Виктор Петрович! А кастрюли–то две зачем?
— Коля, ну ты и правда совсем без ума. В одной кастрюле суп варить будешь, в другой кашу.
— Я не люблю кашу. Она мне на флоте надоела.
— Вари картошку, вермишель, макароны.
— Картошку я очень даже обожаю, особенно в мундирах. Горяченькую вынешь, облупишь и — э–эх! А вилок–то и ложек зачем столько?
— Ну четыре пары всего и половника два, вот еще сковородку купим, да кружек штуки три, стаканы–то ведь по пьянке побьете.
— Побьем, побьем. Не–э, я теперь никого к себе не пущу и имущество не позволю гробить.
— Вот видишь, и ты за ум собираешься взяться. Может, женишься со временем, найдется дура вроде моей Марьи.
— Нет, Марья Семеновна не дура. Уже вон сколько у вас имущества и вся квартира в порядке.
— Надеюсь, и у тебя со временем будет в доме порядок.
— Будет, вот клянусь тебе, вот бля буду...
— Ну–ну, посмотрим.
К вечеру Коля изнемог от восторга и полноты чувств; особую радость и умиление вызывала у него прекрасная штора вишневого цвета с радужной каймою, сделанная из вологодского холста. Он даже притих и попросил, чтобы самому нести сумку со шторой, прижимал ту сумку к груди и нет–нет да залазил в сумку рукою, пальцами щупал красивую вещь. Хотелось мне купить ковровую дорожку в тон шторе, но найти не смогли и купили домотканый половичок болотного цвета. На этом половичке впоследствии и задавила поэта роковая женщина.
В не очень–то удачливый день мы угодили за покупками, многого, что нужно в дом, не могли найти в магазинах. Нужно было одеяло, хотя бы байковое, но нигде нет одеял. Я позвонил Марье Семеновне, обсказал, как у нас идут дела, она порадовалась этим известиям и сказала, что найдет временный выход из положения, сошьет вместе два детских одеяльца, потом уж как–нибудь и настоящее одеяло Коля приобретет.
Последнее, что я решил купить и чем окончательно доконал поэта, — картину на стену.
— Ну это уж ты, Петрович, разошелся, это уж ты зря.
Но я не сдавался, был упорен, однако и тут нам не везло, не было ничего подходящего в магазине, тогда я решил купить бумажную репродукцию с картины Саврасова “Грачи прилетели”. Стоила она вместе с рамой тринадцать рублей.