Принятие мира как есть мало сказать доминирующий — исступленный мотив поэзии В. Черешни, тихо исступленный. Мира и с такими чертами, что предстают, например, в стихах о приюте престарелых, “где смерть, как малолетний хулиган, / скорее ищет повод, чем причину, / чтоб посетить кого-нибудь из них / (а остальные робко затихают)”...
Не во всех стихах В. Черешни так задевает каждая строчка. На совести автора или читателя неприметность некоторых из них. Заглянем в его прозу: “Бог не знает эпитетов. Вещь существует — и все. Эпитеты — это наша неспособность принять вещи в полноте их существования”. Не потому ли принимающий мир “в полноте” В. Черешня иногда подбирает эпитеты спустя рукава: мол, невелика важность?! А серьезно говоря, его поэтика не работает на прилагательном, тем более — изысканном, того более — на оксюморонном, невротическом, самоотрицающем сочетании эпитета с существительным — сочетании, столь характерном для современного стиха. В. Черешня не боится быть “нормальным”, неярким. Он боится только одного: быть ярким за чужой счет, то есть за счет средств, неорганичных для него. Он не форсирует стихию, все выбросы и заострения слова явно проходят контроль совести его ремесла.
Философ, то есть любящий мудрость, — в стихах он поэт, то есть конкретен. Стихотворение “Южанин” красноречиво представляет обе стороны монеты. “Расставив ноги, распустив мотню, / Он мочится привольно, орошая / Притихшую от ужаса траву / Под каменными стенами сарая. ...Он плоть от плоти этих грозных гор / И с ними бессловесно совпадает, / Покуда Замысла горячечный задор / В природу эту пышную играет”. Обратите внимание на зависть поэта к бессловесному совпадению в его поисках словесного совпадения, оно тут ему удается — и не потому ли становится формой принятия реальности? Реальность принимается точностью речи о ней.
Книгу “Сдвиг” с эпиграфом-автоцитатой “...сдвиг — мертвого в живое” можно прочесть и как описание пути от состояния, когда “ты не готов еще принять / такую бездну безразличья”, — к жесткой правде: “Твой мир — всего один из многих, / И вовсе он не в центре мира”. Через попытку невозможного — видеть мир без себя, как в пейзаже с “золотистой молью” (“Без меня”).
Такое гибкое “я”, личное и безличное одновременно, — вещь сравнительно редкая в лирической поэзии, поэзии эгоцентрической по определению. Лиризм неуничтожим, и поэзия Валерия Черешни — еще одно живое тому свидетельство. Но она свидетельствует и о силе лирического слова преодолевать притяжение ко все тому же центру — эго:
Я сумел отстраниться от боли отдельной судьбы
(Запах летнего вечера хочет занять эту
строчку)
И смотрел на себя просто так, ни с какой
стороны,
Как на небо без облака, где не задумаешь
точку.
Лиля ПАНН.
Нью-Йорк.
1 Черешня В. Свое время. Нью-Йорк, “Эрмитаж”, 1996; Черешня В. Пустырь. СПб., “Феникс”, 1998.
Елена Елагина. Нарушение симметрии
*
ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Нарушение симметрии. СПб., АО “Журнал „Звезда””, 1999, 112 стр. (“Urbi”. Литературный альманах. Вып. 21).
Всякая книга начинается с названия, которое в процессе чтения как-то интерпретируешь, разгадываешь. Какую же “симметрию” нарушает сборник стихов Елены Елагиной?
Сразу и не понять, пробегая глазами строки, повествующие все о том же, о том же, о том же: о неутешительности жизни, одиночестве, о надеждах, прорастающих как упрямый пырей из-под напластований тоски и разочарования, о Музе, которая, впрочем, оказывается у Елагиной не чудной гостьей, а “девкой с дудкой, треснувшей в руке”. И тут уже неожиданность, уже некоторое нарушение равновесия, симметрии.