Резкий свет обнажает изумительную простоту быта, неотличимую от бедности. Но она так подходит климату и месту, что и не ведает, что она — бедность. А потому легко соседствует с роскошью.
Я видел взрослых и детей, мирно ужинавших лепешками с чаем под драгоценными узорными сталактитами потолка в жилище некоего прежнего богача — шедевре, занесенном в мировые каталоги. На роспись его, по преданию, ушли белки миллиона яиц, скупленных во всех 364 кишлаках округи. Это все равно как застать обедающую семью в одном из парадных залов Эрмитажа. Тем не менее они знали истинную цену своему жилью и вовсе не были смущены посещением: “Заходите, попейте чаю...”
Устойчивость жизни, порядок которой заведен века, века назад.
В квартальной чайхане которое тысячелетье заседают старики на широких деревянных помостах, застланных пестрыми одеялами.
Вернувшись из контор и фабрик и облачившись в халаты, приходят сюда и молодые круглоплечие хозяева окрестных домов.
Прихлебывая чай, они неспешно передвигают фигуры по рассохшейся от времени шахматной доске с почти стершимися шашечками, так что конь, приподнятый над полем битвы задумчивой толстопалой рукой, едва не наобум выбирает себе дорогу. В дальнем углу мелет не слушаемый никем приглушенный телевизор.
Птица в клетке тенькает, как часы.
Подхваченная течением времени галерейка чайханы выходит на затененный чинарами квадратный водоем — “хаус”. Его удачно отрыли на роднике, и он заполнен голубоватой горной водой, в которой лениво шевелит плавниками выросшая до невероятных размеров аквариумная рыбка в черном бархатном платье и распускают оранжевые вуали две красные, поменьше, подруги ее. Над ними, на фоне устилающей дно дрожащей гальки, медленно кружат предназначенные к съедению бесполосый зеленоватый арбуз и круглая дынька, похожие на планету с желтым спутником.
Чайхана с хаусом — гордость квартала.
Их сооружали всем миром. Бойкий золотозубый юнец, служивший в армии под Рязанью и взявший роль гида, пояснил, что молодежь хотела устроить и дискотеку в пустующей рядом развалине. Но некому ходить, местных девушек не пускают из дома.
Они приставлены к бесконечным младшим братьям, сестрам и племянникам и со временем будут выданы замуж по договоренности между родителями, помимо всяких дискотек.
Другое дело в “новом” городе, где живет много русских, татарок. Те ходят и в кино, и на танцы в клуб.
Новый город расползается четырехэтажными коробками внизу, вдоль бетонного речного русла.
У него автобусы, канализация, столовые.
В горпарковских кущах скучает за ржавой железной сеткой павлин и красуется среди выметенных дорожек русская Венера с обломком весла.
Но когда вечерний мрак густеет и все погружается в теплую просверленную цикадами ночь, над бетонными кварталами, усеянными квадратными глазами, вновь господствует распростертый на темных, с редкими звездочками огней, холмах непобедимый старый город. Он верен себе и рано ложится. Там еще кое-кто сохранил привычку стелить на плоских крышах и засыпать, глядя в древнее, поворачивающееся на оси, испещренное письменами небо.
Ура-Тюбе.
31 августа 1987.
Атомная поэма
Островерхие желтые особнячки в душистых соснах. Для академиков — с верандами.
Лабораторные корпуса в театральных колоннах.
Пустынная набережная с беседками и балюстрадой заботливо обустроена для мудрых бесед во время прогулок.
Запрятанный в волжских лесах вместе со своим ускорителем город-игрушка, выстроенный руками заключенных и военнопленных. Заветное творение человека в пенсне. Ученый рай под присмотром охранников .
Лысоватые мужчины катят по чистым дорожкам на велосипедах.
Нотный мусор сыплется из высоких окон музыкальной школы подобно пожелтелой листве.
Только несметное воронье с того берега помнит, где стояли бараки.
Да черная “эмка” бывшего оперуполномоченного, давно перешедшая в другие руки, но еще на ходу.
Дубна.
1990.
Воспоминание о восточном гостеприимстве