То был Папа Римский. Согбенно и немощно Иоанн Павел II жал Печенкину руку, так что складывалось впечатление, будто он к этой руке прикладывается.
Владимир Иванович поднял голову и горестно пожаловался:
— Так и живу…
— «Всюду, где можно жить, можно жить хорошо» — Марк Аврелий, — успокаивающе процитировал бомж.
В дверь робко поскреблись, и в кабинет протиснулся Седой.
— Дармоеды! — заорал Печенкин не оборачиваясь, но определенно видя того, кто вошел, как будто от психического напряжения и нервных переживаний у него вдруг открылось затылочное зрение. — Секьюрити хреновы! Ты куда, Нилыч, смотрел?
— За помещение ФСБ отвечало. Они этот чертов чулан проглядели, — глухо объяснил Седой, стараясь не смотреть на сидящего в кресле шефа бомжа.
— А когда я ему, бедняге, вмазал? Мог ты меня за руку схватить?
— Не мог, Иваныч. Не имел права. Вот если б он на тебя замахнулся, тогда б…
— Ну а когда они выползли, вонючки эти, когда запели? «Ни дна ни покрышки»… Тьфу!
— Нам уже не до песни было, Иваныч, форс-мажор пошел. Фээсбэшники американцев на мушке держали, мы — фээсбэшников, а американцы — и тех и других. Не до песни было.
Седой тяжело вздохнул и переступил с ноги на ногу. Вины за собой он не видел, и Печенкин, получалось, ее не находил — он даже развел бессильно руками, но вдруг вспомнил и, повернувшись к Седому, закричал:
— А ты знаешь, что сегодня второй рулек у «мерса» моего отломали? Второй! — И вновь пожаловался бомжу: — Ты понимаешь, рульки у «мерсов» отламывают. Ну знаешь, кругленький такой на носу…
Бомж знающе кивнул.
— Кому это нужно? — горестно воскликнул Владимир Иванович.
Седой попунцовел и попятился к двери, что принесло очередную неприятность — он столкнулся с входящей в кабинет секретаршей Мариной, которая несла в поднятой руке серебряный подносик. На подносике стояла хрустальная рюмка с коньяком и хрустальное же блюдце с ломтиками лимона. Поднос загремел, как банный таз, рюмка разбилась, а блюдце упало донцем вверх.
Бомж вытянул шею и сглотнул слюну.
Ароматно и резко запахло хорошим армянским коньяком.
Отягощенный думами, Печенкин громко, но без сожаления вздохнул. Марина исчезла, а ее место занял Прибыловский. Печенкин повернул голову и посмотрел на него с тоскливой надеждой.
— Посадили — улетел — улыбался, — доложил секретарь-референт, стараясь не смотреть в сторону сидящего в кресле бомжа, хотя почему-то тянуло.
Печенкин нерешительно улыбнулся.
— Правда, головой немного дергал, — прибавил Прибыловский.
Владимир Иванович вновь помрачнел.
— Ничего не сказал? — тихо спросил он.
— Сказал! — обрадованно откликнулся секретарь-референт. — «Dostoevsky was right».
Бомж в кресле Печенкина ехидно засмеялся.
— Что? — не понял Прибыловского Печенкин.
— «Dostoevsky was right»… Ах, черт! «Достоевский был прав». Он сказал: «Достоевский был прав».
— В каком смысле? — все равно не понимал Печенкин.
Прибыловский пожал плечами.
— Русская литература пустила Россию под откос! Погодите, она еще и Америку под откос пустит! — воскликнул бомж, поднимаясь в кресле и вновь садясь.
Печенкин и Прибыловский посмотрели на бомжа и переглянулись.
— На углу Ленина и Профсоюзной есть фотоателье, знаете? Так вот, там в витрине… — доверительно, вполголоса стал докладывать шефу секретарь-референт, но бомж помешал.
— Россия — проблема филологическая! — вещал он громко и насмешливо. — Нация, имеющая в алфавите букву «ы», права на существование не имеет. Каждый год население нашей Родины сокращается на один миллион человек. Простейший расчет показывает… Чтобы спастись, нам надо уже сейчас пустить в Россию китайцев, миллионов сто — сто пятьдесят. Да, мы станем узкоглазыми, но зато будем трудолюбивыми. И, конечно, без Достоевского, тут уж одно из двух. Интересные мысли там в голову приходят… Литературы много. Маркс, Ленин… Перечитываю на досуге. Залежи литературы! Там и про тебя нашел! Перевела мне одна переводчица — забавно. — С этими словами бомж покопался в бездонном кармане засаленного пиджака и вытащил оттуда мятый и замусоленный, повалявшийся на свалке журнал «Экспресс». Прибыловский стремительно побледнел, рванулся к двери и — столкнулся с Мариной, которая несла на подносе еще одну рюмку коньяка и лимон на блюдечке. Ужасная картина повторилась. Бомж вскочил, но слов, чтоб выразить свое отчаяние, не нашел.
— Что ты ему по рюмке носишь? — возмутился Печенкин. — Что ему эта рюмка? Ты сразу всю бутылку тащи!