Секретарь-референт вернулся, взяв на изготовку блокнот и ручку. Владимир Иванович приветливо улыбнулся, вытащил из ящика и положил на стол листок с напечатанным текстом и журнал «Экспресс» — грязный, замусоленный, тот самый. Прибыловский увидел его и побледнел. Обложка журнала была разделена надвое жирной красной чертой, и на одной ее половине была запечатлена скульптура Шадра «Булыжник — орудие пролетариата», на другой — голый по пояс Печенкин с булыжником в руках. Вероятно, редакция поместила рядом два этих изображения, рассчитывая на идентичность композиций и схожесть фактур, и, надо сказать, верно рассчитывала: каменный пролетарий и живой капиталист были здорово похожи.
Печенкин смущенно улыбнулся и, протянув журнал секретарю-референту, попросил:
— Переведи ты мне, дураку безъязыкому, что там твой друг написал. Да ты сядь, в ногах правды нет.
Прибыловский взял журнал, но не сел.
— «Булыжник. Русский пролетарий передал свое оружие „новым русским“», — прочитал секретарь-референт крупно написанное на обложке.
Журнал в его руках дрожал, но Печенкин этого, кажется, не замечал.
— А дальше — там, посередке? — подсказал он.
Прибыловский торопливо зашуршал слипшимися страницами.
— И погромче, — попросил Печенкин, приготовляясь слушать.
— «Полтора столетия назад, — громко начал Прибыловский, но дальше голос у него сел, так что Печенкину, чтобы лучше слышать, пришлось даже оттопырить ухо, — наш великий соотечественник Александр Дюма побывал в России и написал о своем путешествии книгу, которая и по сей день в этой стране почти неизвестна. Наши далекие предки ехали в Россию, чтобы увидеть там белых медведей. Сегодня мы едем туда, чтобы увидеть „новых русских“. Недавно я вернулся из России. Мне повезло. Я увидел там одного „нового русского“. Он…» — Прибыловский запнулся.
— Ага-ага, — подбодрил Печенкин, подаваясь вперед.
— «Он… ужасен, — продолжил секретарь еле слышно. — Он носит под пиджаком двадцатизарядную „беретту“ и ест рыбу руками, вытирая их время от времени о ковер, на котором возлежит во время трапезы».
Печенкин смущенно улыбнулся и попытался деликатно вступить с автором статьи в полемику:
— Все правильно… Не умею я есть рыбу ножом и вилкой. Да и невкусно так… А он ел! И что получилось? Да если бы я свою грязную лапу в его чистую пасть не засунул… Читай дальше, ага…
Прибыловский криво улыбнулся:
— «Парадоксом является то, что с такими людьми, как Печенкин, связываются надежды на духовное возрождение России. О духовности русские могут говорить бесконечно! (Еще недавно с таким же энтузиазмом они говорили о коммунизме.) Никто точно не знает, что такое духовность, это расплывчатое понятие русские связывают с религией. Они строят церкви, в которые не собираются ходить. Тон, конечно, задает Москва, но и провинция старается не отставать. Мой „новый русский“ строит церковь из материала весьма неподходящего — из хрусталя. Зато как будет блестеть! Византии давно нет, а византийское тщеславие осталось. Оно пребывает в России. На деньги, которые господин Печенкин потратил на свой хрустальный храм, можно было бы построить тысячу общественных туалетов. О, если вы не были в привокзальной уборной города Придонска, то вы не знаете России!»
— Дались им эти уборные! — взорвался вдруг Владимир Иванович. — Гадить, что ли, они сюда приезжают? Читай дальше…
Прибыловский кивнул и, словно перед прыжком в воду, набрав в грудь воздуха, прочитал:
— «Россия — последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация».
Печенкин смущенно крякнул и подбодрил секретаря-референта:
— Читай — интересно…
— Я… не могу… — еле слышно доложил Прибыловский.
Владимир Иванович посмотрел на него внимательно и поверил.
— Тогда я сам. Мне вообще-то перевод принесли, но ты же знаешь, я читать — не очень… — Он пододвинул к себе листок с текстом, посадил на кончик носа очки и, водя по строчкам пальцем, нашел нужное место. — «Россия — последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация. Вернувшись из своей поездки по России, Александр Дюма назвал русский народ ребенком, которому, чтобы повзрослеть, предстоит пережить не одну революцию. С тех пор прошло полтора столетия. Русские постарели, но не повзрослели. Россия — старый ребенок, обреченный на новые революции. Возможно, когда-нибудь эти слова станут синонимами: Революция и Россия». — Печенкин отупело смотрел в листок с текстом. У белого как мел Прибыловского мелко дрожал подбородок. — Революция… Россия… — забасил Печенкин, словно кому жалуясь. — Да что он знает о России, замухрышка французский! — Он поднял глаза на секретаря-референта, сорвал мешающие очки, с хрустом смял их в кулаке и повторил: — Что он знает о России?