Они шли через Мазари-Шариф, Пули-Хумри, Саланг, потом вниз, в Чарикарскую долину — сплошной сад с дувалами, башнями, — мимо Баграма, где круг замкнулся. Дальше уже на Кабул. И, конечно, ему все странным казалось. Он невероятную петлю описал в самолетах, поездах, машинах — и возвращался. Он мог бы куда-то подеваться по дороге. В Брянске его прижали блатные, думали, с побывки, мамка денег в плечо зашила, под погон, но, узнав, в каком он отпуску, отстали… Фиксу хоронил военкомат, сам военком был, отставник был, работавший в военкомате, несколько солдат, какая-то бабка, случайный подросток. Дело в том, что Фикса оказался безродным, детдомовцем, и никто не знал об этом. Так что похороны прошли спокойно. Никто не вздрогнул, когда Фикса ткнулся в родную глину. Вот так должны хоронить солдат. Быстро, четко, без лишнего шума. Детдомовцы — наилучший контингент для всех опасных государственных мероприятий. Костелянец ехал в «КамАЗе» с Ахметом и, вспоминая весь круг, представлял вдруг себя неким военным чиновником, сочиняющим реляцию высшему командованию. Он, конечно, подустал, и от чарса все двоилось. И порой ему было смешно, что он спокойно едет, жив-здоров.
В этих местах разворачивалась драма «Шах-наме».
— Ты читал «Шах-наме», Ахмет?
Цокает.
А сейчас тут едем мы. Летаем.
— А что? — спрашивает он, поглядывая на меня, на дорогу. Сиденье скрипит.
— Кабульский шах пригласил Рустама в гости, а сам на этом пути понарыл ловушек с кольями на дне. Но Рахш, конь, умница, в опасных местах разбегался, перепрыгивал…
— Ну?
— Потом устал и в последнюю яму влетел на колья и копья. Тут где-то погиб Рустам! Но не мы.
Внизу в дымке уже лежал глиняный и каменный, зеленый, синекупольный, гигантский после всех придорожных городишек Кабул. Ахмет заулыбался.
Там мы распрощались. И я поехал с другой уже колонной дальше, в полк, я возвращался, размышляя о путях мировой литературы, и не знал, радоваться мне или плакать, что и меня, песчинку, занесло на один из них.
Тогда я еще на что-то надеялся.
Теперь мне все ясно. И я ничему и никому не верю, в первую очередь себе.
Но вот идет человек, Никитин, ему-то я верю?
Ему?
Это смотря по тому, несет ли он выпить. И согласится ли он вернуться со мной в Кандагар, на одном крыле. Мы должны еще раз это увидеть, мама.
Ольга Кучкина Оглашенная тишина
Кучкина Ольга Андреевна родилась и живет в Москве. Поэт, прозаик, драматург, обозреватель газеты «Комсомольская правда». Автор трех лирических сборников: «Сообщающий сосуд» (1991), «Итальянская бабочка» (1999) и «Високосный век» (2002).
* * * Я никто, и звать меня никак, для себя умна и знаменита, а для вас темна, полуоткрыта, словно дверь в подвал, где мрак. Итак, мрак, морока, скука и обман, от страстей не выметенный мусор, сумма крупных минусов и плюсов и прекрасный капельный туман, в каждой капле океанский глаз, пристальная камера-обскура, смотрит уходящая натура, не мелеет чудных сил запас повернуть фонарное стекло, удлинить фитиль волшебной лампы и пройти сквозь крыши, стены, дамбы, в свет преобразившись и тепло. Я останусь, узнана иль нет, озареньем, трепетом и пылом присоединясь к другим, мне милым, отчего на свете этот свет.10 августа 2002.
* * * Спаси моих детей, о Господи, трагична картинка, что идет и вхожа в каждый дом. Спаси ее детей, сегодня смерть привычна, как воздух и вода, мы дышим ей и пьем. Спаси его детей, пусть землю населяет не гибель, а живых людей живая жизнь. Я знаю, Кто на нас несчастье насылает, и ведаю, за что, без слез и укоризн. Здесь стыд давно забыт, и ум спекулятивен, играет на низах бесплодно и темно, и каждый негодяй убийственно активен, а добрый человек молчит, глядит в окно. Спаси!..25 ноября 2002.
* * * Жили-были Алеша и Никита, любили своих баб и пап примерно равно, но один делал все шито-крыто, открыто — другой и своенравно. А папа был один в сынка — хитрый и во всем участный, и второй в сынка — вопросами озадаченный, один прислонялся к власти всеми местами страстно, а второй — местами, и не всегда удачно. Один был гимнюк, а другой — не то, что помыслили, один скоро сгорел, а другой — долгожитель, сирота художник горючими заряжен искрами, сынок-умелец удачно вписался в события. Один любил искусство в себе, а другой — себя в искусстве, а еще власть в себе и себя во власти, оба поскользнулись на чистом чувстве, вот напасти. Ловкач использовал клаку-клоаку, чтобы художника посильнее умыли, а художник, как пацан, почти что плакал, такие подлые времена были.