Море фосфоресцирует, как мертвец,
Воет собака чушейчатая на дне...
Там посредине черный квадрат, раскоп,
Там впереди глухая китай-стена,
Там на Луне, видимые в телескоп,
Наши с тобой начертаны имена,
На той Луне, что некий, сильный рукой,
Муж пересек, но не обрел покой.
Стрекоза
Я сойду к тебе с твердых частей цветка
Где в середке — зеленый столбик с косым крестом
На верхушке и где будем жить пока
Ибо сказано жилище и стол
Под каждым кустом
Там внутри лиловый алый багряный цвет
Там снаружи зеленый мир золотистый шар
Там за право носить твое имя спорят тридцать планет
Так что звенит в ушах
Что-то холодно нынче иссоп увял продуктовый запас иссяк
Шестикрылый забил косяк и дует в свою трубу
И принцесса-жеманница кажется на сносях
И принцесса-лимонница ворочается в гробу
По утрам роса и по вечерам роса
Дай-ка я тебя закутаю шею и лоб утру
Оно верней
Паланг
Волос Андрей Германович родился в 1955 году. Окончил Московский институт нефтехимической и газовой промышленности им. И. М. Губкина. Лауреат Государственной премии РФ, премии Антибукер и “Москва — Пенне”. Постоянный автор журнала. Живет в Москве.
1
Под вечер, когда низкое солнце забрызгало верхушки скал и обрывистый склон розовым золотом, Абдулвахид закряхтел на своей кошме и почесал клокастую седую бороду.
Некоторое время он тупо прислушивался к тому источнику нескончаемого шума, каким являлась скачущая по черным валунам река. Затем кое-как сел, выполз из-под соломенного навеса, сунул ноги в рваные стоптанные башмаки и побрел за кусты, не забыв прихлопнуть плешь засаленной тюбетейкой.
Неспешно вернувшись, он с треском поломал несколько сухих прутьев, посовал под котелок и раздул огонь.
Заглянув в фарфоровый чайник, чье тыщу лет назад отколотое горлышко было мастерски заменено небьющейся жестяной дудкой, задумчиво поднял брови и опять вздохнул.
Заварка кончилась, а расхлябанный колхозный грузовичок, завозивший под присмотр Абдулвахида кое-какие продуктишки для чабанов, безвылазно торчавших на летовках, должен был появиться лишь дня через два.
Может быть, из вчерашнего чаю удастся выварить если не запах, то хотя бы немного желтизны...
Несколько минут он сидел, безвольно глядя в разгорающееся пламя.
Он плохо себя чувствовал. Ночь почти не спал — снились какие-то нелепицы, грудь давило. Под утро стало трудно дышать. Вставал, пил воду. Немного полегчало, но больше уснуть все равно уже не смог: ворочался на подстилке, мерз, кутался в тряпье.
Днем все валилось из рук, не было сил. И почему-то немела левая рука.
Теперь наступил вечер. Есть по-прежнему не хотелось, но все-таки следовало, наверное, подумать о каком-то пропитании.
Морщась и потирая немеющее плечо, он нашарил одну из двух луковиц в замызганной картонной коробке, служившей провиантским складом. Кое-как почистил. Разрезал и принялся с грехом пополам крошить ножом в ладони.
Нож, конечно, дрянь! Лезвие — обломок ножовочного полотна, рукоять из гнилой тряпки и алюминиевой проволоки. Разве таким много нарежешь?.. Бросить бы, к аллаху, эту несчастную луковицу!.. да как бросишь, коли начал: ведь и луковица на дороге не валяется, чего-то стоит эта луковица... все на свете чего-то стоит...
Чтобы отвлечься от совсем уж бессмысленных сетований, он, хмуро щурясь на валившееся за хребет солнце, стал прикидывать будущность жизни, — хотя, конечно, она и так была ему совершенно ясна. Лето кончилось, наступила осень; скоро погонят стада с летовок, и он тоже вернется в родной кишлак. Пойдут дожди, снег покроет верхушку горы Шох; потом осмелеет, завалит ущелья и склоны. Халат совсем рваный, да и сапоги давно просят каши. Конечно, Акрам-бухгалтер даст осенью немного денег — не совсем даром сидит тут Абдулвахид почитай что с конца февраля; но ведь к его возвращению в доме обнаружится множество неотложных надобностей... это уж не сомневайся. Вот и потекут денежки из рук. Одеться надо? обуться надо? пожрать хотя бы раз в день горячего, кроме вечного чаю с куском хлеба, — надо?.. дров на зиму запасти надо? пару-тройку мешков муки — надо?.. а ведь зимой денег не платят... эх!..