А размер и рифму Гедройцу заменяет мысль. В результате читатель имеет не столько обзор текущей литературы (которая течет себе необозримая, как жизнь), сколько знакомство с собеседником, чей характер, вкусы, мнения и знания заменяют (мне, например) волнующий роман или остросюжетный детектив. Трудно оторваться. Глотаешь с жадностью страницу за страницей эту умную и веселую прозу.
Хотите знать, какой должна быть настоящая проза? Пожалуйста. Не «мертвой» (как у Ц.), не «холодной и неуклюжей» (как у П.), не «беллетристикой с воображением, парализованным здравым смыслом» (как у Б.), «проза должна работать, а не петь», должна быть «высокая температура слога», при этом — добавлю от себя — должна быть лирическая влага, как у Гедройца…
Говоря о Гедройце, можно ли не воспользоваться его цитатой? Риторический вопрос. «А меня заинтересовал — причем сильно и сочувственно заинтресовал — сочинитель. Его собственная жизнь, про которую он — почти ни слова и которая в этой книге — вся. Жизнь как история личного синтаксиса. Как трагическая страсть к идеально неправильному порядку слов. Как роман с фразой». Но только не трагическая, а счастливая, потому что взаимная. И не только с фразой. Поражает вот эта взаимность. Иногда — скажу по секрету — приходит в голову, что фигуранты его опусов и писали-то исключительно для него. Не только Улицкая с Токаревой. Даже вдова Томаса Манна. Сам Михаил Кузмин, кажется, вел дневник в предвидении этого светловолосого, говорят, молодого человека, выходца из древнего литовского рода. Для его ночных досугов, его незлобного веселья.
Читатель обратит, конечно, внимание на ручеек разговорного сленга, весело журчащий то тут, то там. Он работает на простодушный имидж критика — дескать, я не мобилизованный литработник, а человек со стороны, в партикулярном платье, пришел посмотреть и вижу. Вижу непредвзятым взглядом, и отношение мне подсказывает сердце, и я не виноват, что слишком много знаю.
Нередки случаи, когда писатель как бы не поспевает за рецензентом, так и видишь, как он не улавливает предназначенной ему иронии, но и тогда, когда автор, словно мощный сверхзвуковой двигатель, прорывает облака, приятно наблюдать, как сопровождающий его рецензент следует вровень с ним, держась на одной лишь мысли, без поддержки фабулы и сюжетной тяги. Есть чему поучиться.
Кстати. На стр. 340 герой одного романа мечтает об Учителе — с большой, естественно, буквы. Дело в том, что ему жизнь не в радость. И он думает, что если бы ему объяснили «логику мировых событий», он зажил бы по-человечески, встретил хорошую девушку, создал семью. Ах, боже мой, думаешь, — нет ее, логики, и бог с ней! Мир абсурден, а я счастлив — разве так не бывает? Вот Гедройц, я полагаю, не думает, что «во всем есть скрытый глубокий смысл» — помимо того, который он добывает собственным, ручным, домашним, так сказать, способом. Не случайно повторяет по разным поводам простодушную фразочку «Откуда мне знать?». Но, скорей всего, он именно счастлив, раздумывая над своим предметом, каким бы низким сортом ни оказалась эта литература. Как сказано где-то у Достоевского, даже от самого безобразного семейства остаются воспоминания драгоценные, если сама душа твоя способна воспринимать драгоценное. Если мысль готова к делу всегда и ищет «услужливый предлог». Это я к тому, что герою романа, укатившему от несовершенства мира на велосипеде, я бы посоветовала совсем другой способ. От себя не уедешь, как известно, ни на велосипеде, ни на чем другом. Но если научиться думать, просто думать… Это на самом деле не просто. Но вполне достаточно для того, чтобы радоваться и жить, не пытаясь переделать мир, не ища вечный двигатель в окружающей реальности. Ведь «реальность, хоть и не зависит от ума, проницается им, как волшебным лучом» — сказано на стр. 347.
С. Г. так искренне расположен к читателю, так непринужденно делится своими мыслями, что вызывает на разговор. Хочется и свое мнение высказать. Например, я не специалист по творчеству Елены Шварц, но мне показалось, что роскошные образы, привлеченные для характеристики ее стихов («суть алмазная, плоть воздушная, блеск — золотой», образ «познавательных сил, присущих всему живому, всему смертному»), не слишком подходят к приведенным примерам (вторичному такому, пожилому обэриутству). Вот и о Цветкове — «читать его нелегко, говорить о нем тщетно», но на помощь приходит живописная геометрия: «Слова <…> прилегают друг к дружке не плоскостями, а ребрами. И фразы пересекаются под углом». Что бы это значило? (Лучше бы открыл загадку названия книги — «Шекспир отдыхает»! Понимающему достаточно, а непонимающему каково?)