Эта книга шла к своему читателю долго — более десяти лет. Отдельные ее главы, по доброй московской традиции, ходили по рукам в рукописи и уже по-новому — в дискетописи, оседали файлами Word 6.0 на домашних компьютерах, печатались в газетах, журналах и альманахах. И хотя каждая из этих глав была чем-то особенно замечательна, все ждали выхода книги как итога многолетних поездок, путешествий, экскурсий автора по Москве.
И вот наконец мы держим эту книгу в руках. Текст ее тысячами невидимых нитей соединен с пространством Города, она как будто выросла из него, и, перелистывая страницы, мы торим неведомые доселе пути, то раздвигая, то, напротив, суживая границы улиц, стены привычных и новых зданий; но во многом это иллюзия: всякий раз мы оказываемся в Городе, где очень хотелось бы жить, но, несмотря на кажущуюся его близость, в том Городе нас уже не будет никогда.
Этот Город — Москва. Но Москва эта отражена или, скорее, преломлена в метафизическом зеркале и потому как бы «мерцает» — то узнается, как на добротном, фотоснимке, то, напротив, выглядит неузнаваемой, как во сне. Иногда кажется, будто не автор мыслит «метафизику столицы», но, напротив, — сама столица рассказывает о себе, а тот, чье имя значится на обложке, просто очень внимателен к этому рассказу и научился за долгие годы понимать то, что она хочет выразить языком камня или дерева, холмов или гор, реки или огня…
При этом Рустам Рахматуллин не выдумывает свою Москву. «В Москве непозволительно выдумывать, — убежден он, — в ней нужно только вслушиваться, всматриваться и — слышать или нет; видеть или нет». Отсюда одна из основных оппозиций книги: «слепой» Баженов и «зрячий» Казаков. Один выдумывает Москву, подчиняет ее своему вымыслу, ограниченному временем и социальной средой. Другой — дает Москве проявить себя самой, раскрывает прообраз города. Но Баженов и Казаков здесь, несмотря на всю их конкретную историчность, суть не люди, а лишь доведенные до предела тенденции, структурные противоположности, некие «сгустки воль» (М. Волошин), творящие живую историю Москвы.
Книга Рустама Рахматуллина уникальна в своем роде. И вместе с тем здесь можно говорить и об определенной «традиции». Некоторые имена подсказывает сам автор: это историк Иван Забелин, в лице которого «позитивная наука достигает <…> метафизической высоты», Николай Львов — «единственный писатель среди русских архитекторов», философ Владимир Микушевич, которому посвящена одна из глав книги, искусствовед Михаил Алленов — автор предисловия…
Даже этот, далекий от полноты, перечень дает представление о некоторой эзотеричности и сугубой междисциплинарности предлагаемого текста. Это одновременно метафизика истории и герменевтика архитектуры — «метафизическое краеведение», как предпочитает называть собственный предмет автор. А Михаил Алленов так определяет область исследования в «Предисловии читателя»: «„Две Москвы” — в сущности реализация известной метафоры „архитектура — каменная летопись” <…>. Тем самым город прочитывается как текст и в этом качестве оказывается в состоянии диалога с другими текстами…»
Объекты или имена, возникая, мгновенно включаются в сложную экзистенциальную игру. Между ними выстраиваются непростые отношения притяжения-любви или отталкивания-вражды, «спора» или «фронды», если использовать авторские термины. Они бросают друг другу вызов и «полемизируют» друг с другом. Впрочем, совсем не так, как у Пастернака в «Докторе Живаго», когда в день Февральской революции герою кажется, что «митингуют каменные здания». Во фронде, описываемой Рахматуллиным, нет ничего революционного. Скорее речь идет о степенной классической дуэли — поединке, который может растянуться на несколько веков. Дома ведь живут гораздо медленнее людей.
Так, Дом Пашкова («царь домов») противостоит Кремлю («дому Царей»). Но это не непримиримая вражда, а скорее родственный семейный спор. Они «парны», как парны западники и славянофилы, которые, по Рахматуллину, «суть две стратегии Арбата как предместного холма: быть против или подле царского холма Кремля». Московские холмы борются друг с другом за первенство, и история оказывается, в сущности, отражением этой борьбы: «Перемещая торг и перекресток главных улиц с Боровицкой площади на стол Кремля, вернее подкремлевья, Москва переносила их с театра напряженного борения холмов в спокойный центр победившего холма». И вся эта сложная динамика личных пространственных взаимоотношений оказывается фрагментом большой истории: Священной Истории Москвы — Третьего Рима, рассматриваемой неупрощенно, со всеми присущими этой истории мистикой и драматизмом.