Когда он поднял с пола консервы, продавщица уже полностью распрямилась, развернулась к нему и теперь завязывала платок. Локти ее поднялись, фуфайка широко разошлась, ткань халата, затянутая пояском ниже, натянулась длинными продольными волнами, и в одной паре волн Павел обнаружил ее небольшие груди, сверху обозначенные еще четче — мятыми лацканами халата.
Непроизвольно он сделал движение, но обнаружил в руке консервную банку.
— Нож есть? — хрипло проговорил он.
— Что? — шепотом спросила продавщица, сразу опустив локти.
— Нож. Консервный. Я хочу купить нож, — тоже перешел он на шепот.
— У меня нет.
— Я куплю, — он почти хрипел. — Я куплю.
— У меня есть. Есть-есть! Там вон в ящике, где отвертка и плоскогубцы.
Продолжая говорить шепотом, она отстранилась и, перегнувшись через прилавок, показала гнутым пальчиком вниз.
Тихо, едва не на цыпочках, он прошел за прилавок, присел и начал осторожно выдвигать ящики. В верхнем были деньги, в среднем — гири, нижний не поддавался.
— Он сломан, — сказала она вполголоса, подойдя.
Он уже не смотрел, он чувствовал рядом запах ее коленей, обтянутых тонкими коричневыми рейтузами. Переменив руку, он еще раз потянул ручку ящика и тут же освобожденной рукой обхватил ее за колени, прижал их к своей груди, развернулся и, на секунду уткнувшись лицом в самый низ живота, забросил другую руку ей за спину, чтобы не дать упасть или упасть не так резко. Однако она и сама удержалась, только сдернула счеты и быстро села в тени прилавка, прикрывая счетами грудь. Павлу еще пришлось с ними побороться.
— Свет-свет-свет, — зашептала она, когда ему удалось полностью оказаться наверху, а потом громко, в голос: — Свет!!
Он закрыл ее рот рукой, и, когда отпустил, губы оставались немы. Он коснулся их своей нижней губой, такой же сухой, как ее, затем верхней, провел меж них кончиком языка и водил, пока ее губы не размякли и меж ними не обнаружилась глубокая влажная щель, на дне которой, заслоном, были стиснуты зубы; и тогда он накрыл ее рот своим, заодно пустив в дело и руки. Она отталкивала его одновременно с попытками хватить глоток воздуха, но уже и сама искала его мокрый рот, если он чересчур отвлекался на ее шею, обнажившееся плечо; наконец ему удалось освободить ее грудь с необычно черным для блондинки кружком, большим и черным кружком, на котором криво торчал высокий тонкий сосок. Хватая сосок губами, заглатывая потом весь кружок и снова возвращаясь к соску, покусывая его мелко-мелко, даже не кусая по сути, а только дрожа зубами, ибо знал, что женщинам это напоминает рефлексы взявшего грудь ребенка, он спустил свою руку ниже, нащупал все впившиеся в ее мягкое тело резинки и надежно подсунул под них пальцы. Он стягивал трусы и рейтузы одновременно; она отбивалась и отталкивалась ногами, они выехали из-за прилавка на свет, трусы и рейтузы застряли на ее сапогах; она стискивала колени, воспользовавшись тем, что Павел задерживался с молнией джинсов, пыталась свалиться то на один, то на другой бок; свет бил ей в глаза, она отворачивалась от него тоже, но и когда Павел был готов и уже протискивался коленом меж ее голых ног, она все еще продолжала ехать, пока они оба не очутились на ярком свету, и только тут она неожиданно сдалась, сама раздвинула ноги и распласталась по-лягушачьи. Путаясь в ее и своей, в их общей стреноженности внизу, Павел еще только пробирался вперед, когда она вытащила из-под шеи платок, подняла его над собой, закрутила и лентой бросила на глаза. Оголенные ее руки еще секунду следили, правильно ли опустился платок, а потом поднялись и протянулись к нему. Павел понял, что большего в этой жизни никогда не хотел, и, войдя, почувствовал себя дома.
Ночь смотрела через порог.
Весь следующий день Павел копал картошку. Он не слушал отца и еще меньше соседку, приходившую выкосить очередное полукружие на усадьбе и унести траву в большой пластиковой корзине, — в такой Маша держит грязное белье. Павел копал картошку, хотя не переставал сеять дождь. Стереопара вышла погулять, в двух одинаковых плащиках с капюшонами, но на огороде завязла. С Томы соскользнул сапожок, и они обе заревели, когда один носочек из четырех был запачкан.