— Не надо, Любочка, я пойду скоро. А это… — Анна Сергеевна трудно вздохнула. — Это давно еще… Все надеялась, что врачи разрешат ребеночка. Не разрешили. А так девочку хотелось. — Мелкие слезинки стали падать с ее ресниц, минуя впалые щеки, прямо на платок, цеплялись за пух, застревали в нем, и Анна Сергеевна осторожно, как просыпавшиеся бусы, снимала их пальцами. — Сколько ж можно хранить это. Родни у нас нет никого, так вышло. А тебе, деточка, пригодится. Я болею, а когда умру, что ж Аркаше возиться со всем этим.
Люба теребила край блузки, краснела, бледнела, не знала, что сказать.
— Тетя Нюся, да вы не старая совсем… Это мужики мрут как мухи, а мы… — Но тут Люба наткнулась на страдающие глаза Анны Сергеевны и со страху ляпнула что-то совсем несусветное: — Да вы не думайте, тетя Нюся, когда помрете, я за Аркадием Ивановичем присмотрю, вы не сомневайтесь…
Люба указательным пальцем подхватила навернувшуюся слезу. Зыркнула по сторонам. Никто не заметил. Доктор, опустив глаза, раскатывал хлебный мякиш на скатерти. Аркадий Иванович подкладывал вкусности на тарелку жены. “Не померла Анна Сергеевна, — подумала Люба. — Держитьсси. За воздух, видать, а держитьсси”. Зинаида, вытирая уголки рта мизинцами, беседовала через стол с Августой Игнатьевной. “Единственная не пришла, — вспомнила прошлую обиду Люба. — А доктор пришел, не побрезговал”.
Латышева Люба робела. Тогда несколько секунд она столбняком стояла в дверях, прежде чем сообразила пригласить доктора в комнату. Латышев поставил на пол пакет с дефицитными подгузниками и пошел в ванную мыть руки. Потом взял из корзины ребенка, развернул пеленки, потер ладонь о ладонь, чтоб теплые были, и осторожно, сверху вниз погладил персиковое тельце. Латышев проверил рефлексы и, подержав на ладони крохотные детские пяточки, сказал Любе, чтобы заворачивала.
— Хорошая девочка, здоровенькая. Береги ее. — И поцеловал Любу в голову, точно маленькую.
Когда стали накрывать к чаю, Люба с облегчением вздохнула. Значит, скоро можно будет уйти. Но тут заговорили про дороги возле домов, про то, что они грязные, разбитые совсем и вечером в темноте можно покалечиться. Люба вскинулась, приняла на свой счет, все же ругали вверенную ей территорию. Она стиснула вспотевшие мигом ладони и громко, на весь стол, сказала:
— Так что ж, каждый должон под ноги смотреть. А в грязь-то влябасси всюду можно! — и в наступившей тишине замолчала испуганно.
Зинаида перекинулась многозначительным взглядом с Августой Игнатьевной. Глафира пнула Любу коленом под столом, а Муська, глянув косенько, сладкой скороговоркой подхватила:
— И правда, грязи всюду полно, убирай не убирай, дороги такие. Вот я Лерочку в садик водила, так все на руках несла, иначе по пояс грязным ребенок в группу приходил. В школу повела, так то же самое, обувь просто горит, а брючки снашиваются на штанинах прямо в бахрому. А у поворота на большую дорогу так и вовсе лужа никогда не просыхающая, слив там испорчен, что ли…
На Муськиных словах про лужу чокнутая библиотекарша Алевтина Валентиновна беспокойно дернула плечом, зловеще хохотнула и, тоже впервые за весь вечер, подала голос:
— Про лужу это когда еще сказано было. Была эта лужа, есть и будет. На том стоим.
И Алевтина опять замолчала, сосредоточенно пересчитывая чаинки в своей чашке.
Насчет лужи толком никто и не понял, когда было сказано, что именно было сказано и кем было сказано. Только Гоша с Эмилией встрепенулись и хором сказали что-то про русского классика Гоголя да Тамарина Женечка ответно рассмеялась.
Люба Мусину помощь оценила, но виду не подала — много чести. Однако вздохнула посвободней: на нее никто уже не обращал внимания.
А скоро начали расходиться. Муська услужливо предложила помочь вымыть посуду: “Народу-то было сколько, и три перемены тарелок, и такой шикарный стол, настоящий кавказский”, — частила Муська, но ее помощь не понадобилась, потому что Офелия с Наташей все под шумок перемыли, и осталось только чайное, а это уже совсем легко.
Разошлись во взаимных благодарностях. Гости благодарили за приятный вечер, хозяева тоже благодарили за вечер, а еще за “памятный подарок”: от всего подъезда им была торжественно вручена высокая, играющая крупными гранями хрустальная ваза для цветов, Августа с Муськой ходили выбирать.