Таким образом, девятый день Анны Сергеевны совпал с похоронами самого Аркадия Ивановича.
Ноябрьские двойные похороны выбили Любу из накатанной колеи. “Что делать, старые, вот и помирають, время их пришло, вот и все”, — успокаивала себя Люба и не успокаивалась. Потом вспоминала, что год был високосным. “В этом все и дело, в високосном годе проклятом”, — опять успокаивала себя Люба и опять не успокаивалась.
Муська-живоглотка с Глафирой бегали втихаря в жилконтору справиться, что будет с освободившейся квартирой. Им было отвечено, что если за полгода никого из родственников не объявится и завещания никто не предъявит, тогда “вымороченная квартира” отойдет государству. Люба про хлопоты эти знала и, здороваясь с соседками, прятала усмешку. Вот только никак не могла взять в толк, почему квартира, в которой почти целую жизнь прожили хорошие люди, называется теперь таким болотно-омутным словом “вымороченная”. И слово “отойдет” тоже казалось ей странным. Точно говорили о покойнике…
Декабрь и январь были самыми нарядным месяцами, но и самыми трудными в Любином рабочем графике. Народ в преддверии праздников, казалось, прописался в торговом центре, и швабру свою Люба из рук не выпускала, подтирая грязную жижицу с парадно-скользкого пола, и даже на любимое развлечение “фейс-контроль” времени у нее совсем не оставалось.
Все неизвестно на чем и зачем долгоиграющие праздники народ блажил: пил, гулял и рвал разнокалиберные петарды под самыми окнами так, что Глафирины собаки от страха справляли большую и малую нужду прямо на пол.
Первые дни нового года посетителей в самом торговом центре было мало. Спросом пользовался в основном продовольственный супермаркет.
Третьего января, повытирав полдня грязь за вялошатающимся народом и передав вахту сменщице, Люба пошла домой.
На дороге, как раз между новостройкой и котельной с надписью “Смерть хачам!” стояли две машины, пожарная и милицейская, и толпилось изрядное количество праздных граждан.
“Допилися-догулялися”, — злорадной скороговоркой подумала Люба, как вдруг поняла, что обе машины имеют непосредственное отношение к углу нового дома. Точнее, к обувной мастерской, верхняя решетчатая дверь которой сегодня утром, как успела заметить Люба, была открыта, потому что Григорий имел обыкновение захватывать для работы часть выходных и праздничных дней. А теперь дверь в мастерскую валялась рядом, снятая с петель, а вся стена над мастерской, вплоть до окон первого этажа, была в копоти.
Отодвигая зевак, пожарных и милицию, Люба шла прямо на красную заградительную ленточку. “Петарда, что ли, попала, вот, говорила же я…” — хотя, что и кому говорила, Люба не знала.
— Гражданочка, здесь нельзя! — Милиционер перегородил ей дорогу, но Люба уже успела заглянуть за ленточку, туда, где внизу было черным-черно и плашмя лежала обуглившаяся дверь в подвальчик Григория.
— Вы знали потерпевшего? — Милиционер всматривался в белое, ничего не выражающее Любино лицо.
— Соседи мы его, — ответила Люба почему-то во множественном числе. — Соседи…
Милиционер записал Любину фамилию, адрес и сказал, что она может идти. Но идти она не могла, а все стояла на ватных ногах и смотрела в пустую черноту подвала. Потом кто-то взял ее за рукав и втянул в толпу. Это была Большая Тамара.
— Люба, что делается, Люба… — Толстые Тамарины губы тряслись, а из глаз одна за ругой выкатывались крупные слезы. — Бутылку с зажигательной смесью прямо внутрь кинули, душегубы. А дверь верхнюю чем-то заклинили.
Люба молча слушала Тамару и считала капли, катившиеся по ее красным щекам. Потом сбивалась со счету и начинала заново.
— А там же у него лаки, кожа, все как полыхнуло. Хорошо, компания мимо проходила, молодые ребята, дверь снаружи открыли, на Грише уже одежда горела.
Люба продолжала считать Тамарины слезы. Ей надо было чем-то занять себя до того, как она услышит самое главное.
— Тут же “скорую” вызвали, по мобильному. Его в больницу увезли, в нашу. Зинаида сказала, доктор сегодня дежурит.
Люба поправила сползший с головы платок, поблагодарила Тамару и пошла домой.
Окна соседской квартиры были плотно зашторены. Люба постояла на лестничной площадке. Из квартиры напротив не доносилось ни звука.
Люба вошла к себе, разделась и села возле окна. Около шести она увидела идущего домой доктора Латышева. Люба вышла на лестницу.