[6] Однако многие на Западе склонны считать эти темы главными у Мисимы — см., например: «Описание потерянности в послевоенном мире появляется во многих произведениях Мисимы. Мы должны понять этот мир так, как его воспринимали японцы, если мы хотим понять, почему столь непохожие писатели, как Кавабата и Мисима, описывали собственное творчество термином „послевоенный нигилизм”» (P e t e r-
s e n G. B. The moon in the water. Understan st1:personname w:st="on" din /st1:personname g Tanizaki, Kawabata and Mishima.
st1:city w:st="on" Honolulu /st1:city , st1:place w:st="on" st1:placetype w:st="on" University /st1:placetype of st1:placename w:st="on" Hawaii Press /st1:placename /st1:place , 1992, р. 312 — 313. Пер. c англ. автора статьи.
[7] Позволю себе сослаться на свою работу. См.: Ч а н ц е в А. Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова. М., «Аграф», 2009, стр. 5 — 46.
[8] Х и д з и я-К и р ш н е р а й т И. Военная вина, послевоенная память: преодоление прошлого в Японии. Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М., «Новое литературное обозрение», 2005, стр. 491.
[9] М и с и м а Ю. Исповедь маски. Пер. с яп. Г. Чхартишвили. См.: М и с и м а Ю. Смерть в середине лета. СПб., «Азбука-классика», 2005, стр. 225. Далее «Исповедь» цитируется по этому изданию.
[10] Там же, стр. 339 — 340.
[11] Н и ц ш е Ф. Так говорил Заратустра. — Собр. соч. в 2-х томах, т. st1:metricconverter productid="2. М" w:st="on" 2. М /st1:metricconverter ., «Сирин», 1990, стр. 38 (переводчик не указан).
[12] М и с и м а Ю. Исповедь маски, стр. 310.
[13] См.: «В самый разгар поражения, когда стыд грозит придавить нас к земле, в нас внезапно просыпается неистовое чувство гордости. Оно длится недолго — ровно столько, сколько нужно, чтобы опустошить нас и лишить всякой энергии…»
(С и о р а н Э. М. Горькие силлогизмы. Пер. с франц. А. Головиной и В. Никитина. М., «Алгоритм»; «Эксмо», 2008, стр. 183). А также: «Бомбардировки на западе страны. — В таком тяжком для Франции испытании — какая-то радость, рожденная чувством солидарности. — В чем дело? Не станем же мы любить испытания, выпавшие на долю других, за то совершенствование, которое оно вносит в нашу дражайшую душу?»
(М о н т е р л а н А. д е. Дневники 1930 — 1944. Пер. с франц. О. Волчек. СПб., «Владимир Даль», 2002, стр. 420).
[14] М и с и м а Ю. Исповедь маски, стр. 291.
[15] М и с и м а Ю. Исповедь маски, стр. 284 — 285.
[16] Там же, стр. 296 — 297.
[17] Там же, стр. 307.
[18] Американская исследовательница справедливо утверждает, что нарочитый эскапизм был следствием травмы от войны, и, несколько менее справедливо, говорит о том, что фиксация на сексуальном в этом романе Мисимы есть свидетельство разложения традиционных японских ценностей. См.: N a p i e r S. J. Escape from the wasteland...,
р. 53 — 54. Последнее высказывание, на мой взгляд, не учитывает в полной мере исконной японской толерантности к чувственному миру.
[19] М и с и м а Ю. Исповедь маски, стр. 309.
[20] М е щ е р я к о в А. Быть японцем..., стр. 357.
[21] Там же, стр. 355.
[22] М е р л о-П о н т и М. Видимое и невидимое. Пер. с франц. О. Шпарага. Минск, «Логвинов», 2006, стр. 89.
[23] М о р р и с А. Благородство поражения: трагический герой в японской истории. Пер. с англ. А. Фесюна. М., «Серебряные нити», 2001, стр. 262.
[24] Впрочем, другие нации отвечали японцам тем же: поведение американцев во время войны и оккупации свидетельствовало о том, что японцев они считали за людей третьего сорта, а негативные чувства, оставшиеся у китайцев и корейцев после оккупации их земель японцами, ощущаются до сих пор — например, в виде корейских протестов против визита премьера Японии в храм Ясукуни, посвященный жертвам войны и являющийся символом японского милитаризма, или китайских протестов против замалчивания в японских учебниках истории резни в Нанкине.
[25] М е щ е р я к о в А. Быть японцем..., стр. 361.
[26] Д у б и н Б. Слово — письмо — литература. Очерки по социологии современной культуры. М., «Новое литературное обозрение», 2001, стр. 157.
[27] См.: Х и д з и я-К и р ш н е р а й т И. Военная вина, послевоенная память…, стр. 500. Слова «поражение» избегали даже притом, что «самое полное поражение не замарает репутацию героя и его сподвижников. Более того, в мистическом японском понимании героизма ничего не приносит такой удачи, как поражение», и «японское поклонение герою как полубогу, терпящему поражение из-за мирской нечистоты, усиливает эмоциональную и эстетическую привлекательность моно-но аварэ („очарования вещей”)...»; М о р р и с А. Благородство поражения…, стр. 17, 59 — 60. В чем-то японцы были верны своему средневековому менталитету (например, даже ценой собственной смерти избегали сдаваться в плен, что могло покрыть их позором), в чем-то же отступили от него в угоду политической конъюнктуре...