Катаеву дается куда больше, чем Семипятницкому в «Таблетке». Назначение Максимуса Садулаев описывает как способ «упорядочивать хаос», а итог жизни такого героя — «и он падает на поле этой космической битвы, мертвый, но непобежденный». Катаеву же дается истина. Не какая-то глобальная истина, не концепция справедливого устройства общества или что-то в этом роде (как раз выстраиваемые Катаевым концепции его друг и единомышленник Литвинов называет торчащим над реальностью «голым фаллосом из латекса на витрине специализированного магазина <...> для любителей интеллектуального БДСМ»). Катаев просто в самый нужный момент — в финальной сцене «AD» — находит в себе смелость сказать правду. Самую банальную, подчеркнуто банальную («Солнце встаёт на востоке, где же ему еще вставать? Ведь восток — это сторона, где восходит, востекает солнце!»). Но правду. И это позволяет ему победить дьявола, вместо того чтобы заключить с ним сделку. Катаев — очень цельный герой, местами даже слишком литературный (в сравнении с тем же Семипятницким). Но именно такого героя нет в современной литературе! И именно такими героями изобилует литература русская классическая. Это ли не шаг в сторону великой литературы через преодоление мозаичной поэтики современного романа?
Вернемся к Снегирёву и его герою. Он обретает свободу, что перекликается скорее с финалом Семипятницкого в «Таблетке». Но при этом Овчинников обретает и веру в Бога — а что это, как не истина для того, кто верит? И в конце романа он произносит слова, которые для него являются главной и единственной правдой. А это уже ставит его на одну доску с Павлом Катаевым. Он куда меньше похож на него, чем на Семипятницкого. Но то, как решают авторы судьбу своих героев, сближает их гораздо сильнее.
Два очень разных по возрасту, статусу, оттенкам таланта и писательским принципам автора пишут совершенно непохожие на первый взгляд книги, в которых легко обнаруживаются точки соприкосновения и сближения. Не это ли определило их схожую судьбу в рамках премиального сюжета «Национального бестселлера» в этом году?
Хотелось бы думать именно так. Если критика обращает внимание на эти романы, значит, обществу еще важно читать произведения о героях, ищущих и обретающих истину. Значит, оно еще не целиком погрузилось в послекризисный AD. Значит, Снегирёв и Садулаев не зря написали свои романы. «Ом тат сат. На благо всем еще живущим».
Кирилл Гликман
[1] В Книжной полке Валерии Пустовой («Новый мир», 2008, № 12) уже было высказано резко отрицательное мнение о романах Германа Садулаева. Отдел критики счел возможным привести иную точку зрения на творчество писателя. (Примечание редакции.)
Изображение слова
А н д р е й Б а л д и н. Протяжение точки. Литературные путешествия. Карамзин и Пушкин. М., «Первое сентября», 2009, 576 стр., илл.
Здесь мы имеем дело не просто с книгой, а с настоящим путевым журналом.
Иначе говоря — с отчетом путешественника, к которому то подшивается новый лист, то, наоборот, безжалостно выдирается, для того чтобы засунуть его в бутылку и кинуть по волнам (вариант — заложить в основание пирамиды из камней, сложенной на перевале).
Внимательный читатель, путешествующий вдоль каждой строки, понимает, что перед ним только первый том из трех, а проект «Протяжение точки» посвящен исследованию пространства классического русского текста: «от Карамзина до Чехова. Первый том — литературные путешествия Карамзина и Пушкина; второй — от Гоголя до Толстого. Третий, планируемый, полный уже наполовину, — спор о пространстве и времени Толстого и Чехова».
Но Толстой все время проникает в пространство Пушкина. Движения Льва по России сплетаются с путешествиями Александра, причем не дожидаясь ни второго, не третьего тома.
Итак, со времени изобретения туризма у нас особое отношение к путевым отчетам.
Демократичность путешествия привела к девальвации взгляда в окно, обесцениванию фотографии чужого города и однотипности воспоминаний о дороге.
Продолжить можно цитатой из Владимира Набокова: «Предлагаемая русская книга относится к английскому тексту, как прописные буквы к курсиву или как относится к стилизованному профилю в упор глядящее лицо. „Позвольте представиться, — сказал попутчик мой без улыбки. — Моя фамилия N.”. Мы разговорились. Незаметно пролетела дорожная ночь. „Так-то, сударь”, — закончил он со вздохом. За окном вагона уже дымился ненастный день, мелькали печальные перелески, белело небо над каким-то пригородом, там и сям еще горели, или уже зажглись, окна в отдаленных домах... Вот звон путеводной ноты». Для Набокова путешествие было перемещением, он вообще застал в детстве этот аристократический обряд — матроска, берег Ниццы, крахмальные скатерти в купе и шезлонг на палубе парохода.