“Подавление, отсев, отлучение от творческих перспектив производятся ныне отнюдь не государством, а по-настоящему бесчеловечной сущностью по имени „рынок”. Поэтому поддержка новаторов означает сейчас не столько легитимацию их творчества, сколько создание хотя бы временных пристанищ для выживания в рыночной саванне. Некоторые виды искусства нуждаются в этом больше, чем другие. Скажем, если у художника, работающего с визуальными объектами, сейчас есть теоретические шансы на самоокупаемость, то у авангардного композитора таких шансов нет: современная музыка в узком смысле этого термина — занятие убыточное”.
Олег Рогов. “И эти строчки кровью подпишу”. Последний поэтический привет от Льва Лосева — итог и напутствие живущим. — “Частный корреспондент”, 2009, 27 ноября <http://www.chaskor.ru>.
“Нынешняя книга [„Говорящий попугай”] пронумерована седьмой, шестая вышла четыре года назад, а предыдущие сборники (включая прозу) были собраны в том, выпущенный „У-Факторией” в 2000 году. Так получается, что смерть всегда задает определенный контекст последней книге поэта, и случай Лосева не исключение. Стихи последнего сборника — все тот же мгновенно узнаваемый Лосев, но с привкусом какой-то мудрой и брезгливой усталости”.
“Стихи Лосева удивительным образом балансируют на тонкой грани: он смешивает центонную поэзию и приземленный уличный язык, оставаясь при этом вполне дистанцированным от материала, с которым работает, то есть и от цитат и от сленга. И это позиция подлинного поэта-аристократа, в отличие, скажем, от демократа Кибирова, не в обиду последнему будет сказано”.
Ксения Рождественская. “Большая книга”: Мариам Петросян. Дом, в котором… — “ OpenSpace ”, 2009, 5 ноября <http://www.openspace.ru>.
“Дом — это изнанка многих миров, в том числе и литературных. Здесь есть прямые отсылки, например к „Маугли”, но это „Маугли” наоборот: уже почти взрослый человек приходит в волчью стаю и пытается понять тамошние законы. Это безусловно, а может, и в первую очередь „Повелитель мух”, вплоть до кровавых выяснений отношений между „стаями”. Здесь безумный Ахав охотится на Снарка, а Снарк уползает во тьму Могильников. Здесь и „дурачки” Стивена Кинга, все его обиженные и оскорбленные, вроде героини „Розы Марены”, утащившей своего мужа в вымышленный, заболевший бешенством мир; или героя „Талисмана”, который прошел выжженные земли параллельного мира; или героев „Темной башни”, чьи жизни вот так же расходятся кругами по разным версиям Америки. Здесь же на стенах проступают призраки „Питера Пэна”, крокодилы подкрадываются под громкое тиканье секундной стрелки. И это очень советский, пионерский мир ночных страшилок и „Республики ШКИД”, всех светлых крапивинских мальчиков и Командоров. Со Стругацкими роман Петросян связан и стилистически, и кажущимся безразличием взгляда, как будто ты не увидишь ничего важного, если будешь смотреть на объект впрямую, и не узнаешь ничего нового, если тебе все скажут сразу и не дадут догадаться самому. Да и вообще это очень „стругацкая” история — про детей, которые идут то ли за Крысоловом, то ли по своим делам, и взрослых, которые то ли заблудились, то ли попали туда, куда нужно”.
Саша Соколов. Газибо. — “Зеркало”, Тель-Авив, 2009, № 33 <http://magazines.russ.ru/zerkalo>.
“Если это и не собственно поэзия, то уж prose poetry несомненно...”, — пишет о новой публикации Саши Соколова обозреватель рубрики “ Poetry News Weekly ” (“ OpenSpace ”, 2009, 4 декабря <http://www.openspace.ru/literature> ).
Счастье как провокация. Беседу вела Инна Карпова. — “Православие и мир”, 2009, 27 ноября <http://www.pravmir.ru>.
Говорит Захар Прилепин: “Вчера я выступал где-то, мне сказали: „Как не стыдно, вы описываете разрушителей, террористов, экстремистов, которые ничего в жизни не хотят делать” — а я все время вспоминаю вполне симпатичного пушкинского Пугачева в „Капитанской дочке”, который не вызывает ни раздражения, ни отчуждения. <...> Пугачев в „Капитанской дочке” и Пугачев в „Истории Пугачева” — это два разных человека. В „Истории Пугачева” — это людоед и зверюга, а в „Капитанской дочке” — это любопытный, разный, необычайный, странный, страшный человек — но не людоед. И пушкинская художественная правда оказалась выше правды документальной. <…> Когда вы ругаете большевиков и коммунистов — помните, Пушкин относился к бунтарям очень серьезно”.