Мнэ жалка, что ей нэвэсэло. Давайтэ падарим ей автамабиль».
Автомобиль в самом деле ей подарили в 49-м. Он простоял во дворе лет шесть, пока сосед не выпросил его у «тети Лены»: «Дурачок ты, сказал бы раньше, он мне так надоел». Не нужно, наверное, объяснять, что она им не пользовалась.
«По-моему, когда женщина управляет автомобилем — это все равно, что она ходит голая».
4
Но если правда не из-за музыки, то из-за чего другого? Михаил Павлович мог бы ответить: он увидел ее осенью 44-го у Никитских ворот (ну, конечно, она шла в консерваторию — куда еще?). И он — все-таки мужчина не первой молодости, но робкий, какой робкий — пошел за ней, боясь потерять среди прохожих. А людей на улицах было уже много, и на концертах тоже. Он удивился, что с ней здороваются. Но это помогло ему. Когда она исчезла в дверях, он спросил только что кивавшую ей старушку, кто эта женщина. «Как вам не совестно! Разве вы не узнали Елену Фабрициевну?» Старушка, впрочем, была отходчивой, если ткнула пальцем в афишу.
Он начал бывать на концертах.
Как долго он оставался одним из многих? Он помнил срок точно: одиннадцать дней. За это время он слушал ее пять раз, да, так часто она играла в октябре 44-го. Он все-таки немного рисовал — и сделал набросок углем: она за роялем. А после этого — выход на поклон. Даже успел схватить мимолетное — она красиво подавала руку для поцелуя. И еще — первый шаг из-за кулис. И совсем смешное: она закашлялась и оторвала кисть от клавиш.
За кулисы он попасть не пытался. Ждал на улице — хотя было стыдно. Но все ему не везло: он не видел ее ни до, ни после концертов. Потом узнал, что она выходит через какую-то дворницкую. Простительная предосторожность: щебетуньи даже в войну не оставляли ее в покое.
А Михаил Павлович никак не мог понять, что это за кружок нелепых женщин с цветочками и почему они вытягивают шеи к выходу.
За одиннадцать дней он запомнил хорошо ее лицо. Конечно, из зала, даже из ближнего ряда, видно не очень, но все-таки он рассмотрел: от сильного света она, например, всегда щурилась. Он сначала почти испугался, подумал, что она кокетлива. Он, правда, уже слышал шепот двух опытных поклонниц: они произнесли странное, странное слово про нее — монахиня.
А глаза? а щеки? а лоб? а пряди вдоль щек? А глаза горят, как свечки? (Это тоже поклонницы шептали.) Да, правда, горят. Он не знал еще, что глаза у нее почему-то зеленые, хотя они темные, как лесные орехи к первым морозам, но вот зеленые, если солнце светит на них. Если было бы можно, он вырезал бы ее плохонькую фотографию из афиши, но, во-первых, приклеили качественно, а во-вторых, все-таки 44-й год.
Спрашивается, зачем фотография, если он нарисовал ее в тетрадке? Он все-таки не был художником: для себя, для хлеба переплетал книги и служил неторопливо реставратором рам для картин — к самим картинам его почему-то не подпускали. В армию не взяли из-за увечья — упал в восемь лет с лошади, так и остался хромым. Очень стеснялся этого.
Из-за хромоты долгие стоянья на одном месте после концертов его утомляли. Лучше выжидать на лавочке. Он даже задремал один раз. Проснулся от слов рядом с затылком: «Если бы не маячили рядом с этими дурами, я давно подошла бы к вам. Идите за мной, пока они меня не увидели».
Так начались его регулярные проводы Елены Фойер до дома.
5
Почему она к нему подошла? За несколько дней до этого неподалеку от ее дома случилась нехорошая история: женщину поздно вечером ограбили. Что же не поберечься? Еще она заметила, что он рисует и делает это не нарочито, а украдкой. Ее? Захотелось взглянуть. И потом — она избегала не столько поклонников-мужчин, сколько поклонниц-женщин. Женщины, по ее мнению, опутывают сетью мелких услуг — и трудно бывает подобную сеть разорвать. А мужчины? Мужчины так не умеют. И потом — в военные годы их почти не было, а довоенные остались далеко.
Но в нем она ошиблась. Первое, что он сделал для нее, — укрепил латунное колесико под тяжелой ногой рояля. Заменил рамы дешевых эстампов и у одного настоящего Левитана. Живопись она любила чуть менее музыки. Конечно, не коллекционировала. Левитан достался от деда.
«Я разве тебе не говорила, что мой дедушка — купец второй гильдии? Поэтому когда Левитана высылали с другими мелкими евреями из Москвы — ну недалеко, конечно, не на Колыму (она улыбнулась), а в Подмосковье, на дачку, то мой дедушка, который с ним водил знакомство, говорил наставительно: „Жаль мне, дорогой Исаак Ильич, что вы не достигли такого прочного положения в обществе, как, например, я.
Но я похлопочу”. Согласись: мой дедушка, сделавший капитал на польских зайцах, был большой ценитель прекрасного».