(“В форме креста”)
Игорь Клех. Смерть поэзии и жизнь вечная (взгляд прозаика). — “Арион”, 2010, № 4 <http://www. arion.ru>.
“Грубо говоря, люди все более хотят не певца слушать, а сами петь, сочинять, самих себя играть „в предлагаемых обстоятельствах” (ловушка, в которую попались вырождающиеся театральное и киноискусство и то, что еще оставалось от изоискусства). Востребованы не искусство — а дизайн, не творчество — а производство, не поиск — а „креатив”, не поэзия — а „слэм” и т. д. Стон стоит: покажи мне меня, такого, как я, никого другого не хочу, пусть никто не делает того, чего я бы не мог сделать, если бы мне повезло! На пороге Нового времени Жан-Жак Руссо ставил вопрос так: что нам интереснее — необыкновенные люди в обычных обстоятельствах или обычные люди в необыкновенных обстоятельствах? Вопрос спорный, но Новое и Новейшее время отвечают на него в унисон и все более однозначно: конечно последнее! Неслыханное раскрепощение и уравнивание в правах человечества имеет не только несомненную светлую сторону, но и темный реверс. Тем не менее проклинать свое время малодушно и непорядочно — игра не закончена. Так что делайте ваши ставки, господа!”
А в финале своего эссе Игорь Юрьевич предлагает принуждать детей в школе заучивать некоторое количество классических стихотворений: “Потому, что даже в вырванных из контекста строчках — „мой дядя самых честных правил” или „люблю грозу в начале мая” — код нашей экзистенции и шанс для той поэзии, которой принадлежит по праву „жизнь вечная””.
Я — за. Целиком и полностью.
Леонид Костюков. Любитель и другой . — “Арион”, 2010, № 4.
“Другое важное отличие любителя от настоящего поэта — арсенал выразительных средств в поэтическом творчестве. У любителя он богат — его устраивает весь опыт, накопленный отечественной поэзией. Настоящего поэта этот опыт решительно не устраивает — как и бытовая речь, как и дворовый жаргон и остальное. Арсенал настоящего поэта пуст — он начинает с нуля, с немоты, с жесткого кризиса языка. И в мучительном процессе преодоления этого кризиса изредка находит действительно новые решения. <…>
Честолюбивый любитель, пишущий стихи, естественным образом дорастает до профессионала того или иного ранга. Дело в том, что на рынке — будь то ода к юбилею директора или текст песни для шоу-бизнеса — востребована не поэзия, а стихи. Которые можно писать на заказ, симпатично, все лучше и лучше.
А поэзия — незавидное, сумеречное, болезненное дело горстки отщепенцев. И не надо стремиться туда без крайней необходимости”.
Кстати. То же — во многом — относится, наверное, и к критикам поэзии. Без крайней необходимости туда лучше не стремиться, если только ты не Николай Славянский (ведь был же такой — ныне покойный — яркий и беспощадный критик).
Скандальный текст номера — погромное сочинение Алексея Саломатина о Дмитрии Быкове и Борисе Херсонском примечательно, на мой взгляд, прежде всего своим высокомерным напором и агрессивным “антропологическим” расследованием, настойчиво выдаваемым за профессиональный разговор о стихах и стихотворцах. Странно, что, отказывая “громимым” в праве называться поэтами, автор статьи не желает задумываться о том, что у них давным-давно есть свой преданный (и просвещенный) читатель. (Правда, один раз Саломатин снисходительно роняет, что полюбились-де публике стихи такого-то; публика, разумеется, дура.)
Просто и точно высказался в своем ЖЖ писатель Александр Житинский, который отозвался, впрочем, на другую схожую акцию, проведенную Саломатиным ранее в “Вопросах литературы” (2010, № 5). Александр Николаевич закончил свою реплику весьма характерно: “Поскольку аргумент в виде любви публики у нас давно считается дурным тоном, я на этом умолкаю. Но мне хочется, читая поэта, верить ему и любить его” <http://maccolit.livejournal.com/?skip=20> .
Георгий Кубатьян. Из бездны с усмешкой. — “Дружба народов”, 2010, № 12.
Отзыв на художественно-документальную книгу Гургена Маари (1903 — 1969) “Сибириада”, выпущенную в Ереване на армянском (виват “Дружбе народов”!).
“Кто ждет от лагерной прозы Маари беспощадной резкости „Ивана Денисовича”, нутряной, без эмоций на лице трагичности Шаламова либо такой же трагической, но какой-то безоглядной, отчаянной удали Домбровского, будет обескуражен. У Маари лагерь — обиталище человека, не более того. Да, жуткое, да, бесчеловечное. Но, скажем, Аракел из Муша, герой одноименного рассказа, видал и пострашней, за спиной у него геноцид. Лагерный быт и нравы не скрываются, не приукрашиваются, просто на них не ставят ударение; живописцы тоже не делают акцента на фоне. Зэки вкалывают, отлынивают от работы, подличают и наоборот. Они не страстотерпцы, не претерпевают адовы муки, но живут. И что б они ни чувствовали, с какой бы горечью ни говорили, повествователь изложит это с непременной своей иронической усмешкой. Место жизни, равно как обстоятельства жизни, все-таки вторично, первичен образ жизни”.