— Завтра мне уезжать, — сказал я. — Ты знаешь Андрея? А ведь он хорошо разбирается в литературе. И живете вы в одном городе. Пообщайся с ним…
— Я добавила тебя в Одноклассниках. Можно тебе писать?
— Ты сказки пишешь? — спросил Андрей. — Эй! — Он ткнул ее пальцем. — Я говорю: сказки?
— Да, — бросила она и снова повернулась ко мне, вбирая жадными очами.
Я представил: уеду, а от нее последует атака эсэмэсками и сообщениями в Интернете. А дальше закипит ее обида… Девочке жить здесь, в этом продуваемом ветрами городе, и вряд ли мы еще раз увидимся.
Я перевел глаза на друга. Друг опрокинул стопку, вытер губы кулаком, размашисто, как будто репетирует зубодробительный удар. Если я сейчас отвечу ей вниманием и мы переспим у Андрея в холостяцкой квартире, где недавно звенели голоса его жены и дочки, будет в этом какая-то теплая и мутная тупейшая подлость. Другу она нужнее — вот!
— А Андерсен тебе нравится? — протянула Юля тоном просительницы.
— Спроси-ка у Андрюхи. — Я резко встал из-за стола и пошел в туалет.
Когда я вернулся, у них был вид довольный и растерянный, словно они только что поцеловались. Друг — красноватое лицо, расстегнутая на три пуговицы рубаха — обнимал зарозовевшую сказочницу и бормотал о чем-то негромко, она хихикала, слегка отстранялась и сразу же двигалась обратно. На меня она не смотрела. Секундно выстрелила зеленоватым глазом — пулей презрения — и опять захихикала, повторяя: “Да?”, “Правда?”, “Что ты говоришь…”. Резкая перемена, случившаяся с ней, пока я был в туалете, меня несколько уязвила.
— Юля, а помнишь у Андерсена, — сказал я игриво, — “Девочку, наступившую на хлеб”?
Она продолжала внимать моему другу, точно бы другие звуки для нее исчезли.
— Юля-а! — повысил я голос.
— Нет, — бросила она зло.
— Что — нет?
— Чо надо. Слушай, отвянь.
Андрей, блаженно ухмыляясь, сжимал ее все решительнее.
“Гопница. Сучара”, — пробормотал я в рюмку и опорожнил залпом.
— Юлек, ты что же, обиделась?
— Не ревнуй, братуха. — Эдик нагнулся ко мне через стол. — Пускай воркуют, блин. — Он понизил голос: — Андрюхе щас тяжело, у тебя в Москве этих баб залейся, а у нас…
— У нас город маленький, — сказал в тон Андрей о чем-то своем, Юля хихикнула, и Эдик, заржав, окинул меня задорным взглядом:
— Во!
— Ой. — Андрей посуровел, извлек руку, лежавшую между диваном и девушкой, и начал вставать: — Борис Степанович…
Вытянутый человек в сером костюме осклабился, внимательно и близоруко разглядывая стол, и спросил треснутым голосом:
— Празднуем, молодежь?
Они обнялись с Андреем. Друг распахнул объятия и бросился на пиджак — как в море. Со стороны пиджака заработала желтая узкая кисть, которая похлопывала Андрея по спине. Затем желтая кисть была протянута мне, и треснутый голос сказал:
— Очень-очень рад знакомству. Я начальник Андрюши. Много о вас слышал.
Эдик при виде нового персонажа замкнулся. Может быть, сквозь растущее опьянение просек, что не стоит буянить при шефе друга.
— Ладно, почапаю! Доча плачет. Без папки не засыпает. — Он уронил на стол купюру и пошел, качаясь.
— Ленин, — вздохнул Андрей, и Юля хихикнула.
Через некоторое время за столом добавилось трое: два сослуживца Андрея, один пришел с женой. Они скромничали.
— Хорошо, что вы ездите. Где уже бывали? — спрашивал участливо Борис Степанович.
— Везде почти. В Чечне. В Осетии.
— Очень интересно. Ну как, египетские казни закончились? Не теснят вас? Я ж тоже по молодости пострадал. Стихи писал. Одно такое по тем временам было горячее! Хотели из комсомола выгнать.
— Можно, я вас сфотографирую? — спросил круглый бритый парень, оставив жену, пухлую мелированную блонди, к которой я переместился.
Щелкнул.
— Ближе! — крикнул он.
Его жена касалась меня сиськой сквозь блузку. Зачем-то я сжал ее колено. Она не вырвалась. Я перебирал по колену пальцами.
— Теснее, ребята! — взывал парень. — Сыыр!
Мне захотелось большего — схватить его жену за сиську.
Андрей блаженно, шире всех улыбался, как именинник. Он молчал, жмурясь, а Юля, вдруг, вероятно, захмелевшая, принялась ласкать и вылизывать ему ухо проворным язычком.