Именно так было прошлым летом, когда она познакомилась с Сережей.
Она держала Сережу за руки, а он с ненавистью твердил одно: лучше совсем никогда не видеть, чем ослепнуть в двадцать пять лет из-за того, что машина вылетела на обочину и перевернулась, и мир вдруг сложился, как карточный домик, и теперь вокруг пустота, от которой нестерпимо кружится голова, и все время тошнит, и не на что опереться взглядом, и чувство, что падаешь, падаешь, падаешь...
В реабилитационный центр Женечка приходила два раза в неделю заниматься с тотальниками . Им действительно было труднее, чем слабовидящим или тем, кто с подглядом . А Сережа был тотальник , и к тому же поздноослепший .
Проклятый Брайль никак не давался ему, и он повторял и повторял, что лучше родиться слепым, чем вот так. И это было жестоко по отношению к Женечке, слепорожденной .
Она гладила Сережины руки и соглашалась, что, конечно, лучше и что, конечно же, ей легче, но он обязательно справится, и все удерживала его, когда он пытался порвать плотный шершавый лист книги с неразличимыми, похожими на дождевые пузырики точками брайлевских букв.
Что должен был чувствовать Сережа, когда потерял управление и в долю секунды понял, что с ним сейчас будет, Женечка немного знала, потому что размышляла об этом, когда зимой то же случилось с их соседом, доктором.
То же, да не то. И это Женечка знала. С доктором все случилось из-за любви, что бы там ни говорили соседи про нелепую случайность . Какая случайность может заставить человека вылететь на лед Финского залива и мчаться все дальше и дальше от берега, навстречу бьющему прямо в лицо холодному январскому солнцу?
Что у доктора была любовь , она поняла еще осенью по тому, как вдруг изменилась его походка: по лестнице он летел , словно предвосхищая свой будущий настоящий полет. И еще было одно подтверждение: докторова жена проходила теперь мимо их двери не с мурлыканьем про “погоду в доме”, а с пугающим бормотаньем: “Девка проклятая”.
Почему все закончилось именно так, Женечка не знала. Зато она знала наверняка: жить без всего этого доктор не захотел.
Осенью Сережины родители нашли деньги на операцию, и он уехал в Германию. Голос его по телефону был скучным, а ответы на расспросы — односложными. И она все вспоминала его слова, сказанные презрительным, не оставляющим надежды тоном, когда они шли однажды после занятий к метро: “Картина маслом — два урода с миноискателями”. А потом он перестал брать трубку.
С любовью у Женечки получалось как с дождиком, которого или по-настоящему еще и не было, или уже нет, а ты идешь с открытым зонтом, и не складываешь его, и думаешь, вдруг — хлынет.
Так обстояло дело и неделю назад, когда Женечка, белой тростью крестя перед собой дорогу, спустилась в метро. Был час пик. Плотный подвижный шум подхватил ее и двинул к краю платформы. Улыбаясь, она подставила лицо невидимой воздушной громаде, которую двигала перед собой вылетающая из тоннеля электричка.
Двери открылись, Женечка на секунду замешкалась, и в этот момент чья-то сильная рука взяла ее за локоть и ввела в вагон. Тут же вокруг сомкнулись люди и оттеснили человека, так вовремя и бережно подхватившего ее. Кто-то уступил ей место, и она села, но не в своей привычной слепой позе, а, как все , откинувшись на спинку сиденья и чуть склонив голову, потому что Сережа однажды сказал: “Вот и я теперь такой же. Точно аршин проглотил. Похож на истукана с острова Пасхи”. Женечка помнила, что удивилась тогда: значит, и то, как она держит голову, и то, как поворачивается плечами в сторону говорящего, — и это тоже выдает, что она — другая?