кельвин кельвин где ты был
на солярис я летал
(«кельвин кельвин где ты был…»)
Не менее интересны тексты, в которых сочетание чужих голосов, — как верно отметил Денис Ларионов, «теперь уже невозможно определить, кому до этого могли принадлежать эти голоса», — выстраивается таким образом, что само по себе образует рефлексию. Субъект-«ширма» транслирует чужие голоса, но выбор голосов не случаен, а служит для передачи трагического мироощущения:
жизнь жестока — аргумент жестоких
жизнь прекрасна — аргумент дураков
вот субъект едва передвигает ноги
он не первый, и не второй, и вообще не таков
а тебе говорят: помощь прибудет
а тебе говорят: надейся на себя
вот субъект он такой же как почти все люди
ходит ремешок теребя
(«жизнь жестока — аргумент жестоких…»)
Приведем также строки, которые, как представляется, могут служить одним из «ключей» к проблеме видения мира субъектом-«ширмой»:
твое незрячее зрение заменяет воображение —
при этом отметим: не важно что именно заменяет что
есть там в дали какая-то жизнь движение
однако ж уже не видно даже за сто
(«за двести метров уже ничего не видно…»)
Разговор о поэтике Данилы Давыдова невозможен без многочисленных цитат из критики, часть из которых мы привели выше, — именно в силу неослабевающего интереса к этому автору и развитию постконцептуализма (по мнению Александра Скидана, Данила Давыдов, «пожалуй, единственный постконцептуалист в сторогом смысле, единственный продолжатель Д. А. Пригова»). Помимо рецензии Дениса Ларионова, уже упомянутой выше, отметим также отрицательный отзыв Леонида Костюкова, основная претензия которого к книге «Марш людоедов» заключается в следующем: «Эти стихотворения ничего не дали ни моему уму, ни сердцу» [8] . Полемика с аргументацией, апеллирующей к области субъективного, не представляется нам возможной; круг поэтов, принимаемых Леонидом Костюковым, включает многих выдающихся поэтов, но не включает, например, Виталия Кальпиди, Пауля Целана [9] .
Большинство критиков отмечают свойственную Давыдову иронию, которая, по мнению Дмитрия Бака, «почти неизбежно перерастает в свою противоположность, серьезную рефлексию, не только не способствующую освобождению от ловушек повседневной рутины, но усугубляющую их власть» [10] . В новой книге поэт не изменяет своей привычке балансировать на грани иронического и трагического:
вот мы плывем — говорил я — среди огненного бульона чужой планеты
и нам неизвестна наша цель
но разве в цели дело? тут я сделал эффектную паузу
дети мои! внезапно я перешел к патетике!
разве ради победы мы отправились в плавание?! нет и нет!
пусть мы везем коллекцию генетических образцов
пусть нам велено сохранить их для новой земли
но вот уже третий археоптерикс возвращается с радиоактивной веточкой в клюве
и ясно: новой земли не будет будет то же что и там откуда мы выплыли
так давайте же ступим на эту выжженную землю
и отдадимся тому что и так случится
но с поднятой головой! с поднятой головой!
sub /sub («Фрагмент»)
Знающему о постконцептуалистском пути развития поэтики Давыдова, о поисках новых приемов организации индивидуального высказывания и отмеченном Людмилой Вязмитиновой скептицизме, доходящем до трагической иронии, трудно воспринимать вышеприведенный текст с элементами фантастики без обращения к личности реального Давыдова, поэта и критика. Можно предположить существование еще одного вида лирического субъекта у Давыдова: знаток истории русской поэзии XX—XXI веков, пишущий о невозможности дальнейшего высказывания без повторения уже сказанного, о том, что «новой земли не будет». Оставив проблему поиска «новых земель» и нового языка специалистам, отметим, что «незрячее зрение» Давыдова, на наш взгляд, оказывается необычайно зорким и точным; «ширма», передающая чужие голоса и отображающая тени вещей, способна открыть больше, чем доступно непосредственному наблюдателю. Так, иногда само нежелание уточнять, использование неопределенных местоимений и местоимений третьего лица среднего рода более точно и уместно, чем образ: