Т е р р и И г л т о н. Теория литературы. Введение. Перевод Е. Бучкиной под редакцией М. Маяцкого и Д. Субботина. М., Издательский дом «Территория будущего», 2010, 296 стр.
Книги с подобным названием обычно адресованы студентам первых курсов филологических специальностей. И эта «Теория литературы», вообще говоря, не исключение. Ситуацию, однако, осложняет то обстоятельство, что бэкграунд студентов Терри Иглтона (тем более в 1983 году, когда вышло первое издание этой работы) принципиально отличается от бэкграунда студентов отечественных. Поэтому многие вещи, о которых Иглтон пишет между делом как о самоочевидном, у нас зачастую неизвестны даже специалистам.
Кто же такой Терри Иглтон? Он — литературовед-марксист, что для русского читателя, пожалуй, еще может звучать вызывающе. Английское марксистское литературоведение рассматривает литературу и взаимодействующие с ней теоретические построения через призму доминирующих в соответствующих текстах (и в породившем их обществе) идеологий. Марксизм Иглтона (если это вообще надо дополнительно комментировать) совсем не похож на марксизм советских литературоведческих сочинений и восходит прежде всего к Франкфуртской школе: в этом смысле работы Иглтона продолжают работы его непосредственного учителя Реймонда Уильямса (автора книги «Марксизм и литература»).
В очень упрощенном виде модель, по которой строится книга Иглтона, выглядит так: автор в общих чертах описывает идеи некоторой школы, ни в коем случае не забывает об исторических предпосылках ее возникновения, приводит достаточно подробную библиографию, а затем с искрометным юмором резюмирует деятельность представителей рассматриваемого научного направления, в двух-трех фразах сообщая читателю, почему эти люди были вынуждены подчиняться правящей идеологии. Редукция подобного рода сама по себе не всегда убедительна (особенно при описании структурализма и постструктурализма), но всегда остроумна. С другой стороны, в таком подходе чувствуется специфика англоязычной ветви марксистского литературоведения: оно никогда не упускает из внимания социальные предпосылки той или иной теории и, как следствие, непочтительна ко всем тем, кто мнит себя «хозяевами дискурса», так как подозревает в проводимой ими узурпации языка науки скрытые властные амбиции.
Иглтон вообще любит размышлять об общественной функции литературоведения (см. книгу «The Function of Criticism», пока не переведенную на русский), о том, в какой степени литературовед втянут в игры властных структур, и именно поэтому, думаю, мало кто решится рекомендовать студентам эту книгу: наше университетское литературоведение (за известными и не очень частыми исключениями) не только аполитично, но и, как известно, склонно творить кумиров, что, конечно, неприемлемо для Иглтона.
А теперь пара слов об отличиях отечественной и английской теории литературы. Как известно, понятия literary theory (теория литературы) и literary criticism (литературная критика) четко противопоставлены в русском культурном контексте, но практически неразличимы в англоязычном (что усугубляется подразделением литературных критиков на «академических» и «популярных») [22] . Кроме того, никакой специальной теории литературы для Иглтона (и многих его коллег, далеко не только марксистов) не существует: она нерасторжимо связана с философией, поэтому, скажем, русский формализм или американская «новая критика» стоит для него в одном ряду с феноменологией, психоанализом и постструктурализмом. Иглтона интересует случай, когда метаязык того или иного философского или научного направления используется для анализа литературного произведения — именно это в его понимании и составляет теорию литературы. В такой широкой трактовке есть, как минимум, один позитивный момент: она в явном виде говорит нам, что не существует никакой научности самой по себе (особенно в гуманитарных науках): научность — производная от престижности того или иного дискурса, и именно потому она исторически изменчива.
П е т я П т а х. ЪЯТЬЫ. Стихи 1996 — 2008 гг. М., «АРГО-РИСК», «Книжное обозрение», 2011, 96 стр.
Книга с непроизносимым названием «ЪЯТЬЫ» — первое полноценное издание стихов Пети Птаха, хотя этот автор работает на ниве русско- и ивритоязычной поэзии уже более десяти лет и может быть назван в числе довольно известных поэтов «русского Израиля». Перед нами по существу — избранное поэта, довольно разнообразное и неоднозначное по составу. Поэтику Птаха можно охарактеризовать как своего рода эсхатологический примитивизм, замешенный на панк-эстетике и напрямую восходящий к русскому авангарду. Даже псевдоним поэта указывает на некоторого рода двойственность: Птах, как мы помним, — древнеегипетский бог, но его сопряжение с уменьшительным русским именем воспринимается едва ли не как дворовая (или тюремная) кличка. Поэтому наш поэт может достаточно свободно балансировать между примитивистской «плохописью» (вызывающей в памяти соответствующие опыты Д. А. Пригова) и почти экстатическими заклинаниями, правда почти всегда перебиваемыми встроенным в текст ироническим о(т)странением (также в приговском духе): «Аллах создает невесту для капитана / из плевка с кормы / из древесины руля / из чего угодно, / достает просторы и все / выражаясь образно — из кармана, / море — мгновенно и сызнова — / лепит из воска»(впрочем, что-то подобное позволял себе и другой «панк» русского авангарда — Даниил Хармс). В то же время у Птаха отсутствует та «некроинфантильная» оптика, что характерна, например, для Анны Горенко [23] , которую можно считать непосредственной предшественницей нашего поэта в литературном мире «русского Израиля». Надо отметить, что отсутствие этой оптики отделяет Птаха и от таких в остальном эстетически и поколенчески близких ему поэтов, как Данила Давыдов или Ирина Шостаковская.