Жанр этой книги легче всего определить по названию одного из ее разделов — miscellanea earliana . Сюда вошли разнообразные заметки, манифесты, рассказы Владимира Эрля за почти полвека его литературной деятельности. Эрль — фигура легендарная и известная в разных амплуа: как текстолог обэриутов (за это ему, в частности, была присуждена премия Андрея Белого 1986 года), основатель эфемерной литературной группы хеленуктов (ей посвящены многие материалы сборника), поэт и прозаик, самым радикальным образом обращавшийся с тканью текста еще в те времена, когда теория и практика русского авангарда были основательно позабыты, и, что в данном случае не менее важно, яркий персонаж литературной жизни Ленинграда, а затем и Петербурга.
Материалы, собранные в книге, представляют огромную ценность для исследователя петербургского литературного андеграунда (но не только: например, исследователь творчества обэриутов найдет здесь публикацию единственного сохранившегося стихотворения Никандра Тювелева), а до другого читателя это издание едва ли дойдет. Среди прочего на страницах книги можно найти исчерпывающую характеристику хеленуктизма: «Хеленукты, так сказать, во многом „изобретали велосипед”, идя более или менее от тех же истоков, что и чинари (обэриуты). С другой стороны, хеленукты — в отличие от чинарей — были более ориентированы на англо- и немецкоязычный авангард („новую венскую школу”, „лирику модерн”, театр абсурда и т. д.)», а также ряд других любопытных наблюдений (например, замечание о родстве «Холмов» Бродского и Аронзона, развитое впоследствии Олегом Юрьевым, или краткий очерк прозы Леона Богданова).
Таким образом, перед нами свидетельство о ленинградской литературной жизни конца шестидесятых — начала семидесятых, свидетельство временами отрывочное и сбивчивое, сконцентрированное лишь на одном из флангов «той» (по выражению Эрля) литературы, но все же уникальное хотя бы тем, что описывает ситуацию изнутри. При этом читателю, пусть просвещенному, но лишенному литературоведческих амбиций, следует аккуратнее подходить к этой книге, ведь здесь он найдет живую, но в то же время давно ушедшую литературу, многие элементы которой уже неясны из самих текстов (тем более таких тенденциозных), вызывают скорее недоумение и требуют дополнительной контекстуализации. «Эстетические фрагменты» Эрля зачастую представляют собой только первый шаг к пониманию того или иного явления «второй культуры», однако в большинстве случаев второй шаг к настоящему моменту уже был сделан, и на его фоне многие утверждения автора кажутся чересчур легковесными (естественно, для исследователя, а не для деятельного участника тогдашней литературной жизни). Но, при всем сказанном, тому, кто интересуется историей неподцензурной литературы, иметь в своем распоряжении эту книгу строго обязательно.
П о л Б о у л з. Знаки во времени. Марокканские истории. Перевод Валерия Нугатова. Тверь, «KolonnaPublications», 2010, 64 стр.
В этой «Книжной полке» речь идет сразу о двух книгах, переведенных Валерием Нугатовым и принадлежащих очень важным для мировой словесности авторам, кажется не вполне оцененным у нас. Первый из этих авторов, Пол Боулз (1910 — 1999), кажется, оценен все-таки более: на русском языке существует собрание его рассказов, несколько романов, самый известный из которых, конечно, кинематографический «Под покровами небес». Книга «Знаки во времени» одновременно и похожа и не похожа на знакомого читателю Боулза. Здесь мы видим привычный марокканский пейзаж, растянутый во времени — от свидетельств Ганнона Карфагенского через блистательное Средневековье к запустению середины прошлого века. Но жанровая природа этих текстов не совсем ясна: по сути перед нами изысканная смесь из стихотворений в прозе и типичных для Боулза жестоких рассказов, перетекающих порой в почти комические сцены из арабской жизни.
Отношение Боулза к марокканской действительности на протяжении его жизни описало достаточно странную траекторию: он то интерпретировал ее в духе жестокого экзотизма (как в сборнике рассказов «Нежная добыча» и романе «Под покровами небес»), скрывающегося под патиной принесенной французским колониализмом цивилизованности, то, напротив, бежал от любого намека на экзотику, представляя приютивший его Танжер упадочным, но подчиненным жесткой логике полуархаичных социальных отношений пространством (как в романе «Дом паука»). Вторая позиция кажется более взвешенной, однако по иронии судьбы первая оказалась более продуктивной: подчеркивание экзотического и стоящего за ним иррационального помогло Боулзу вывести на сцену свою главную героиню — жестокость. У раннего Боулза она не нуждается ни в каких мотивациях; и читателю тем самым предоставляется уникальная возможность увидеть, где заканчивается человек и начинается животное.