Ольга Седакова. Поэты семидесятых: некухонный протест. Подготовила Мария Сеньчукова. — “Православие и мир”, 2011, 24 ноября < http://www.pravmir.ru >.
“Итальянский издатель сказал: „Но это какая-то метафизика!” Он не понимал, что именно метафизика и была политическим актом. Потому что это было сопротивлением тому плоскому марксистскому материалистическому миру, который насаждался и из которого мы, по существу, не могли бы и выглянуть…”
“Что нового принес с собой Бродский? Во-первых, это мысль о поэзии. Поэзия как мысль. Потому что советская поэзия, даже ее очень приличные образцы, этого не знали: что поэзия есть мысль о поэзии, или мысль поэзии. Что все здесь стоит под вопросом и есть результат личного решения. Что поэт не знает, написав одно стихотворение, напишет ли он следующее”.
“У Бродского был ровесник — Леонид Аронзон. Он не может равняться в известности с Бродским, в частности потому, что он написал очень немного — он погиб в тридцать лет. Но для нас всех он значил гораздо больше”.
“Слова теряют смысл”. Профессор лингвистики рассказал о том, почему России важно выработать новый политический язык. Беседу вела Екатерина Зоркина. — “Взгляд”, 2011, 8 ноября < http://www.vz.ru >.
Говорит Максим Кронгауз: “Да, большевики после революции занимались языковым строительством и решали отчасти те же задачи, что решают политики сейчас, только масштабы несопоставимы. Они искали язык. На постреволюционный язык оказывали воздействие даже не разные слои языка, а разные языки. Отчасти был взят за образец французский — то, что делали с языком во время французской революции. Самый простой пример — французы на короткий период отказались от слов „месье” и „мадам” и ввели слова „гражданин” и „гражданка”. Затем, что очень интересно, при всем антирелигиозном пафосе большевиков, другим источником была как раз лексика архаичная — церковнославянская”.
“Создание особого бюрократического языка — это изобретение большевиков. Один из ярких примеров тогдашнего творчества — огромный массив аббревиатур. Вообще, аббревиатуры в русском были и до большевиков, скажем, сексот — секретный сотрудник, но гораздо больше их появилось после революции и уже в советское время. Все это, конечно, отразилось и в литературе. Самым ярким примером, особой интерпретацией этих попыток стал язык Платонова”.
Слово безмолвствует. Писатель в современной России абсолютно унижен, — считает финалист “Большой книги” Юрий Арабов. Беседу вела Екатерина Морозова. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2011, № 264, 24 ноября.
Говорит Юрий Арабов: “Писатель в современной России абсолютно унижен, и его унижение не сравнится с унижением читателя, те в конце концов перечтут „Мертвые души” или „Повести Белкина”. А что делать писателю? Не переписывать же по-новой русскую классику. Так что последний — существо отчаянное, зависимое и для общества небезопасное. Все еще помнят место, которое занимала литература в России в прошлом веке. От этого трудно отвыкнуть. Писатель жаждет признания, но проблема в том, что потенциальный читатель, особенно молодой, ничего не жаждет, кроме высокой зарплаты. Пути читателя и писателя начинают расходиться. Это — одна из проблем сегодняшней посткультуры”.
“Литература похожа на отживающий вид творческой деятельности, и мы, литераторы, умрем вместе с ней. Во второй половине прошлого века культура окончательно перешла на рельсы аудиовизуальности. Изображение, картинка для современного человека доходчивей вербальных построений. Это, безусловно, связано с закатом культуры Слова, с кризисом христианства, где Бог есть Слово. Неверно понимать, что возвращается эра язычества. Языческая Эллада дала нам прекрасные образцы словесности и этим одним подготовила наступление христианства. Сейчас в окно стучится эра, о которой мы вообще не имеем представления. Эзотерики прошлого века называли ее эрой дьяволочеловечества. Но я воздержусь от подобного термина. Скажу лишь, что дорогу к этой эре параллельной реальности, которая заменяет и подменяет подлинную, прорубило именно кино”.