Илья Тюрин. Письмо А. И. Солженицыну. — «Илья». Альманах. 2002.
«Даже не надеясь на то, что Вы будете держать это письмо в руках, в душе, может быть, питая зачаток мысленного ответа, я посылаю его просто потому, что любой Ваш адрес, где бы Вы ни жили, — это адрес персонифицированной, одушевленной России, это адрес, который уже сам по себе ответ на каждый искренний возглас. Читая Ваши книги — вплоть до последней, — я чувствую, что Вы несете в себе будто осколочек той страны, которой могла бы стать Россия, не будь на ее пути вековых завалов — и далеко позади, и еще в грядущем. Зло наступает на нашу родину не обязательно со стороны Кремля или в виде пушек НАТО — оно копится в любой точке пространства, и воевать нам приходится на миллионах фронтов. Но, может быть, только один из таких фронтов имеет свой почтовый адрес, посылая мое письмо Вам, Александр Исаевич, я знаю, что ни само оно, ни слабая подмога, выраженная в нем, не пропадут даром…»
Даже в вышеприведенном зачине видно, какой незаемный зрел в мальчике стержень. В альманахе, кстати, помимо стихов и дневниковых записей публикуются некоторые философские и культурологические статьи Тюрина.
И в сторону: откроешь недавно изданный в серии «Современная библиотека для чтения» сборник «избранных эссе» известного Г. Шульпякова («Персона grappa», глава «Париж. Урок настоящего времени») и читаешь с тоской, как он (род. в 1971), будучи студентом МГУ, одним из «перманентно поддатых юношей», таскал в сумке книжку Солженицына. Зачем? Дабы поменять в «обменнике» на «действительно нужную книгу» («пророчества же Александра Исаевича [мы] считали безвкусными прежде всего с эстетической точки зрения и не придавали им значения, о чем жалеть и по сей день не стоит»). А ведь небось и двух страниц не прочли, перманентные.
Ричард Уортман. Изобретение традиции в репрезентации российской монархии. Авторизованный перевод с английского М. Долбилова — «Новое литературное обозрение», № 56 (2002, № 4).
«Изобретение традиции в России использовалось для поддержания мифа, который требовал впечатляющих обновлений и резких разрывов преемственности, чтобы утвердить образ недоступной и неотразимой власти. В этом контексте изобретенные традиции едва ли могли породить чувство единого исторического прошлого. Новые традиции ставили под сомнение старые и вели к разрушению ауры величия, прославлявшей императорскую власть. На взгляд критически настроенного Павла Милюкова, избыток традиций был равнозначен полному их отсутствию». Семьдесят страниц отдал журнал теме репрезентации власти («Символы и нарративы монархии»).
Станислав Фурта. Кто там идет? — «Литературная учеба», 2002, № 5, сентябрь — октябрь.
«Ну почему, почему у вас все устроено с таким беспросветным идиотизмом? Мы там наверху тоже испытываем голод… По вам… И знаешь почему? В природе необходимо равновесие. Для его сохранения надо породу вашу периодически прореживать безвременными кончинами. Понял? Да оставь тебя в живых и забери мы вместо тебя бедолагу Дантеса, что бы ты еще мог натворить!..»
И т. д., и пр. Сие полотно представляет последние дни Пушкина, а в данном случае вы читали фрагмент монолога беса у постели раненого поэта. Причем монолог исходит то из дьявольского силуэта, то из припавшей к изголовью Гончаровой. Вроде как и через нее прет дьявольская чернуха. Впрочем, градус монструозной пошлятины у Фурты не везде одинаков. Ведь он хочет «как лучше», душой, так сказать, болеет. Особенно неловко читать последнюю исповедь Пушкина перед Божественным причащением. Две с половиной страницы читательского стыда за Фурту.
Валерий Черешня. Стихи. — «Звезда», 2002, № 11.
Этюды о Бродском. — «Новое литературное обозрение», № 56 (2002, № 4).
Их три. Николай Богомолов свой (О двух «Рождественских стихотворениях» И. Бродского) начинает двумя признаниями. Первое: «Должен покаяться перед просвещенным человечеством в том, что не люблю стихов Иосифа Бродского. <…> Скажу только, что отношение, подобное моему, не только не мешает, но может даже помогать филологической работе…» И сразу же второе, в сноске: «Считаю необходимым оговорить, что знаком лишь с ничтожной частью обширнейшей литературы о творчестве И. Бродского, и заранее винюсь, если мои рассуждения окажутся изобретением велосипеда». Какое своеобычное поведение маститого гуманитария. Может быть, это такие поиски идентичности?