Воспитанный на ненависти к монументальной пропаганде, я еще ни разу не любил памятника конкретному человеку, даже писателю, с трудом смиряясь лишь с андреевским Гоголем, да с Опекушиным (опека над Пушкиным), да с дедушкой Крыловым (по подсказке того же Мандельштама) в Летнем саду.
Здесь, в тесном дворике, в толпе пограничников и горнистов, я видел подлинного Мандельштама! Предсмертный, он вытянулся к квадратику неба, гордо по-птичьи задрав свою птичью голову, поднеся задыхающуюся руку к замолкающему горлу. То самое пальто, те самые чуни… Он успевает сказать нам свое „прости”. Невыносимо!
Памятник был поставлен у себя и для себя.
Скульптор не совершил античной ошибки Пигмалиона: он любил человека, а не статую. Ненаживин! — бывают же фамилии.
Историю создания он излагает так.
Конечно, он знал, что в его родном городе погиб поэт, но не больше. Однажды, в тексте современного автора, набрел на цитату. Строчка потрясла его. Он достал книгу Мандельштама и погрузился в нее. Он прочитал всего Мандельштама и все о Мандельштаме. Он почувствовал и пластику, и массу всех его слов. Он вылепил Мандельштама из этого материала, а не из глины”.
Татьяна Бек. Николай Заболоцкий: далее везде. — “Знамя”, 2003, № 11 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
Это предварительные итоги анкеты, подготовленной в связи с прошлогодним столетием поэта. Анкета рассылалась самым разным стихотворцам, содержала четыре вопроса и получила около сорока откликов.
“Суммируя ответы своих товарищей, я получила неожиданные для себя новости о свежих гранях авангарда, или о казусах пребывания натурфилософии в недрах поэзии, или о „шарже, настоянном на лиризме”, или о живучести оды с грузинской приправой за счет союза с примитивом, или о юродстве как орудии против хаоса… И много о чем еще. (Не обошлось, естественно, и без темы позднего-раннего Заболоцкого. — П. К. ). Эти вести и весточки в сумме, как мне кажется, составляют асимметричную и взбалмошную картину современной поэзии. Все участники анкеты — вне зависимости от пола и стиля, помимо цеховых интересов и вообще — поверх барьеров, — прикасаясь к Заболоцкому, вдруг, как в сюрреалистической сказке, укрупненно самопроявлялись”.
См. также: Татьяна Бек, “Бессмертье перспективы. Отсветы и отзвуки поэзии Заболоцкого в современной поэзии” — “Литература”, 2003, № 40, 23 — 31 октября <http://www.1september.ru>.
Михаил Горбов. Война. Публикация и вступительная заметка Марины Горбовой. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2003, № 11.
Воспоминания одного из участников Гражданской войны (Вооруженные силы Юга России) написаны полвека назад, в Париже. В изгнании Михаил Николаевич Горбов стоял в стороне от политических кругов русской эмиграции, его записки дышат временем, иные страницы без содрогания читать невозможно.
“Поздно ночью пошли мы в засаду. <…> Кто-то из нас словчился бросить в окно гранату. После страшного взрыва все замолкло. Вошли — на полу куски разорванных людей, а кто не был убит, был добит нами. Однажды, впрочем, мы забрали их живьем и, под угрозой наших винтовок, повели к набережной, где — обычно — в овраге — их казнили, на это были любители (курсив мой. — П. К. ). Вели мы несколько человек, и среди них был подросток, мальчик лет шестнадцати. Всю дорогу этот мальчонка плакал и жался ко мне: „Дяденька, отпустите, дяденька, я боюсь”. Как я мог его отпустить?
А вечерами нельзя было выходить иначе как по нескольку человек и с заряженными винтовками, так как эти же люди из-за темных углов стреляли в нас как по воробьям. Дни же наши (в Севастополе. — П. К. ) проходили за тяжелой работой. Надо было снимать с кораблей тяжелые орудия, надо было перетаскивать их на берег, ставить на платформы формируемого бронепоезда…”
Евгений Ермолин. По направлению к Фаулзу. — “Дружба народов”, 2003, № 11 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
Размышления о двух исповедально-публицистических книжках знаменитого писателя (“Аристос. Размышления, не вошедшие в книгу Екклезиаста” и “Кротовые норы”).
Фаулз, над которым, как он сам считает, никого нет, вызвал у рецензента уважение и удивление. Чем? Честностью и твердыми принципами, в основе которых “ добродействие ”, “серьезность отношения к жизни и творчеству. То, чего так не хватает”. Ни в России, ни в Европе, как можно понять из заключений Ермолина, чистоплотному фаулзовскому практицизму, строящемуся на принципах “равновесия”, популярности не обрести. Ибо в основе его — реальные поступки, пусть и не осененные чьим-либо благословением.