Татьяна Бек. Николай Заболоцкий: далее везде. — «Знамя», 2003, № 11 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
Это предварительные итоги анкеты, подготовленной в связи с прошлогодним столетием поэта. Анкета рассылалась самым разным стихотворцам, содержала четыре вопроса и получила около сорока откликов.
«Суммируя ответы своих товарищей, я получила неожиданные для себя новости о свежих гранях авангарда, или о казусах пребывания натурфилософии в недрах поэзии, или о „шарже, настоянном на лиризме“, или о живучести оды с грузинской приправой за счет союза с примитивом, или о юродстве как орудии против хаоса… И много о чем еще. (Не обошлось, естественно, и без темы позднего-раннего Заболоцкого. — П. К.). Эти вести и весточки в сумме, как мне кажется, составляют асимметричную и взбалмошную картину современной поэзии. Все участники анкеты — вне зависимости от пола и стиля, помимо цеховых интересов и вообще — поверх барьеров, — прикасаясь к Заболоцкому, вдруг, как в сюрреалистической сказке, укрупненно самопроявлялись».
См. также: Татьяна Бек, «Бессмертье перспективы. Отсветы и отзвуки поэзии Заболоцкого в современной поэзии» — «Литература», 2003, № 40, 23–31 октября <http://www.1september.ru>.
Михаил Горбов. Война. Публикация и вступительная заметка Марины Горбовой. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2003, № 11.
Воспоминания одного из участников Гражданской войны (Вооруженные силы Юга России) написаны полвека назад, в Париже. В изгнании Михаил Николаевич Горбов стоял в стороне от политических кругов русской эмиграции, его записки дышат временем, иные страницы без содрогания читать невозможно.
«Поздно ночью пошли мы в засаду. <…> Кто-то из нас словчился бросить в окно гранату. После страшного взрыва все замолкло. Вошли — на полу куски разорванных людей, а кто не был убит, был добит нами. Однажды, впрочем, мы забрали их живьем и, под угрозой наших винтовок, повели к набережной, где — обычно — в овраге — их казнили, на это были любители (курсив мой. — П. К.). Вели мы несколько человек, и среди них был подросток, мальчик лет шестнадцати. Всю дорогу этот мальчонка плакал и жался ко мне: „Дяденька, отпустите, дяденька, я боюсь“. Как я мог его отпустить?
А вечерами нельзя было выходить иначе как по нескольку человек и с заряженными винтовками, так как эти же люди из-за темных углов стреляли в нас как по воробьям. Дни же наши (в Севастополе. — П. К.) проходили за тяжелой работой. Надо было снимать с кораблей тяжелые орудия, надо было перетаскивать их на берег, ставить на платформы формируемого бронепоезда…»
Евгений Ермолин. По направлению к Фаулзу. — «Дружба народов», 2003, № 11 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
Размышления о двух исповедально-публицистических книжках знаменитого писателя («Аристос. Размышления, не вошедшие в книгу Екклезиаста» и «Кротовые норы»).
Фаулз, над которым, как он сам считает, никого нет, вызвал у рецензента уважение и удивление. Чем? Честностью и твердыми принципами, в основе которых «добродействие», «серьезность отношения к жизни и творчеству. То, чего так не хватает». Ни в России, ни в Европе, как можно понять из заключений Ермолина, чистоплотному фаулзовскому практицизму, строящемуся на принципах «равновесия», популярности не обрести. Ибо в основе его — реальные поступки, пусть и не осененные чьим-либо благословением.
Коротко говоря, получается чеховская теория «малых дел» по-английски.
Игорь Ефимов. Новгородский толмач. Роман. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2003, № 10, 11.
Замечательный историко-философский роман живущего в США писателя повествует о времени царствования великого князя Иоанна III, о том периоде в русской истории, который впоследствии нарекут «Русь Московская». Главный герой — послушник и переводчик Стефан Златобрад, приехавший из католического Любека в «землю восточных вероотступников» для работы в иностранной купеческой общине Новгорода. Этот пытливый и очень религиозный молодой человек (мечтающий стать священником) становится свидетелем больших российских потрясений — от последовательного усмирения Новгорода до окончательного освобождения Руси от власти татар. Роман состоит из череды писем Стефана своим родным и благодетелям, из его дневниковых записей (все это на протяжении почти двадцати лет) и заканчивается пространным посланием совершенно обрусевшего толмача — дьяка посольского приказа, именующегося теперь Степаном Юрьевичем Бородиным-Червонным, — своему сыну Павлу. «И еще одной вещи страшусь <…> не разгадать Господень замысел обо мне. Твердо верю, что есть у Господа свой замысел о каждом из нас, но Он не открывает его нам, чтобы замысел не превратился в приказ, не лишил нашу душу свободы, самовластья…»