Последняя глава книги посвящена тревожным раздумьям Е. В. Беляковой о последствиях церковного застоя. Реформы не состоялись ни в прошлом, ни в настоящем. Потому в условиях растущей в стране криминализации “Церковь, во многом оставаясь внеправовым пространством, порой привлекает и самые темные силы современного общества… Ничто так не отталкивает людей от Церкви, как преступления тех, кто пришел в нее не ради служения Богу, а в поисках бесконтрольной наживы. И иерархия вряд ли сумеет справиться с этой проблемой без участия всего церковного организма”.
Автор вскользь касается нового, современного, этапа церковно-государственного содружества, но даже такое аккуратное упоминание невольно вызывает ассоциации с жестким, чиновничьим характером подобного союза в императорской России. Неужели новое вино будет влито в мехи старые? Проблема канонического обновления всего церковного строя должна быть тесно связана с практикой “святого удела”, Церкви мучеников, которая на протяжении двух тысячелетий, среди разрухи эмпирической реальности, среди гонений и невзгод, осуществляет идеалы христианства.
В связи с этим уместно вспомнить оставшуюся за рамками внимания Беляковой “статью” Ивана Карамазова из романа Достоевского, посвященную проблемам церковно-общественного суда в России. Иван Карамазов фактически спорит с известным церковным правоведом М. И. Горчаковым, часто цитируемым в рецензируемой книге. Ученый-канонист считал, что устройство формального церковно-общественного суда как отдельной институции даст Церкви возможность быть независимой от государства и поможет православным следовать внутрицерковным законам. Выстроив формальную церковно-судебную систему, иерархия добьется автономии Церкви, которая займет в государстве почетный и прочный “угол”, защищенный от произвола мирских властей. Иван спорит не с этой правовой концепцией1, а с сугубо юридическим пониманием Церкви и ее сущности. Христианский идеал — идеал общественный. Но тогда решения духовного суда не могут являться дисциплинарными, административными или карательными. Они должны быть духовным суждением, исходящим из внутреннего опыта и обращенным к свободному выбору человека. За этими мыслями Ивана Федоровича угадываются гениальные прозрения самого Федора Михайловича о природе Вселенского христианства, с каковой и должны бы соотноситься любые рассуждения о церковно-канонических проблемах.
Павел ПРОЦЕНКО.
1 А. М. Буланов, исследовавший данный сюжет романа “Братьев Карамазовых”, замечает по поводу церковно-правовых конструкций М. И. Горчакова: “Надо признать, что положения [эти] были бесспорны, если брать Церковь и государство, их отношения в застывшем виде” (см.: Достоевский. Материалы и исследования. Т. 9. Л., 1991, стр. 139).
На границе абсурда
Всеволод Емелин. Стихотворения. М., “Ультра.Культура”, 2003, 256 стр.
Дмитрий Тонконогов. Темная азбука. Стихи. М., “Emergency Exit”, 2004, 48 стр.
Намерение столкнуть две эти книги объясняется очень простым желанием — попробовать нащупать границы поэтического пространства. Исходя из столь же простого предположения: если невозможно даже приблизительно обрисовать границы явления, оно не существует, оно размывается в полной неразличимости. Чем точнее мы подходим к границе, тем четче мы определяем явление. Поэзия, к сожалению (к счастью), не математика, и выделить формальные границы ее нельзя. Но попробовать в какой-то одной плоскости, в каком-то одном из бесконечного множества срезов отыскать границу, по-моему, можно.
Поэзия Емелина — это именно непоэзия или внепоэзия. Она интересна тем в первую очередь, что, сохраняя внешние признаки поэтического высказывания — регулярный рифмованный стих, — поэзией быть наотрез отказывается и остается во внешнем поэзии пространстве, но располагается очень близко к внешней границе.
Поэзия Тонконогова — это именно поэзия. Несмотря на непредсказуемые нарушения, свободу строки и возможность легкого манипулирования нетрадиционным для поэзии содержанием, Тонконогов остается в пространстве поэзии, и поэтому его стихам многое запрещено. Но взамен этих содержательных запретов поэт получает полное право опоры на традицию, то есть свободное скольжение по оси времени, возможность будить старые смыслы и принимать их и перетолковывать, — то, что Емелин себе категорически запрещает. Традиция в его стихах может присутствовать только как предмет игры — очень едкой, язвительной, отрицающей, не верящей ни на минуту, что в стихах Пастернака или, скажем, Багрицкого есть действительно что-то живое.