Слова в узелке
Найман Анатолий Генрихович родился в Ленинграде в 1936 году. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Живет в Москве. Постоянный автор “Нового мира”.
* *
*
Начинается с голоса. То есть доносится крик.
Что-то клекота птичьего вроде. И он нарастает.
В это время с запруды сползает туман, как парик,
обнажая серебряный череп. И лебедь взлетает.
Проступают слова. Но не в них откровенье, не в них.
В иерейском их пафосе, вот в чем. Гримасой раввина
и одышкой кюре чья-то речь вырождается в стих —
для кого? — для собравшихся в креслах с вином у камина.
Этих жар литургий не словарная печь, а гортань
накалившимся хрящиком вольтовых дуг нагнетает:
повелитель ее и слуга, богоравная рвань,
разжимает уста, и из них белый лебедь взлетает.
Не за смыслом уже, а за беглым следя по лицу
дуновеньем от взлета, и смысл его мало-помалу
начинает ухватывать слух, благосклонный к певцу,
и бокал, поднимаясь, звенеть не мешает бокалу.
Этот эллинский звук европеец, подросток-старик,
как струну, подголоском в свой собственный гул заплетает,
в иудейски скрижальный, свободный от звона вериг,
отчего с языка, как с реки, белый лебедь взлетает.
* *
*
Этот июньский день
вписан в ничто — и ни в что
больше. И думать лень
позже о нем. Точней,
времени нет. Ничего нет.
Разве что душу тронет
что-то вроде войны,
лепящей кровь и родину,
или триумфа матери,
в родину влившей кровь.
Только они хранят
день этот, лето, всю жизнь
в мелких июньских цветах
и в перезревших звездах,
обесцвеченных светом.
Хрупкому танцу подвластен
выбор памятной даты
и соцветьям резным.
Слезы льются напрасно,
дух непоколебим.
* *
*
Сицилийского он не глотнет, наслаждаясь, вина,
ни кифара, ни пение птиц не вернут ему сна,
потому что он болен смертельно. Точней, умирает.
Но сама по себе продолжается с жизнью игра:
веселее, чем хочет он, дети кричат со двора,
на углях у старухи вздремнувшей кефаль подгорает.
Скоро век, как про это на русском писать языке
научил нас еврей, проносивший слова в узелке,
как улитка свой дом. Узелок завязавший на память
о таких дословесных, как “солнце”, “вода” и “земля”, —
дал обет каковые он веточками миндаля
в честь свою и во имя, хоть звался иначе, обрамить.
Здесь проехался шинами дутыми велосипед,
распоровший дорогу, как плуг реактивный торпед,
прочертивший прямую одну по песку и по глине —
клинописную строчку со словом разборчивым “был”.
Про кого, неизвестно. Письма сохранившую пыл —
непонятно зачем. И не в буквах, а в зубчиках линий.
* *
*
Мы желаем видеть нашего царя.
Книга Исхода.
Что бы там ни возникло,
ни разгорелось, ни сгнило,
где бы ни проканало,
мы хотим это знать.
Пусть с полногтя, с полмига,
c тень декрета и мифа,
с проблеск воды в канаве —
мы, плебеи и знать.
Мы хотим это видеть.
Что, понять, это значит.
Кто, решить, этим правит.
Верить, что всё не зря.
Мы не дадим похитить
нас просто так, без правил.
Кто вы, чтоб нас дурачить?
Видеть хотим царя.
* *
*
Темна вода во облацех грозы