Первый делает паузу. Прикуривает. Затягивается. Выдыхает. Встает из-за стола и начинает
прохаживаться по сцене. За ним следует свет.
Первый. Это — повесть, написанная в форме пьесы, с элементами дневниковых записей в жанре нон-фикшн и вставками тишины. Я слышу жизнь, она самостоятельно выбирает для себя словесную форму. Чего больше в ней? Пьесы, дневника или тишины? Неужели повесть полностью отражает меня? Неужели я такой? Почему я решил вспомнить о себе именно теперь, когда мне двадцать пять? Хватит ли мне сил для того, чтобы наконец принять себя?
Внезапно на сцене появляются Пятеро в белых халатах. Они вносят огромное зеркало. Устанавливают его на сцене. Двое располагаются слева от зеркала, двое — справа,
один — сзади. Первый подходит к зеркалу.
Здесь столько людей, господи, столько людей! Кто они мне? Почему я не вижу их лиц? Почему я думаю о них по вечерам? Почему они молчат? Почему вы молчите?!
Пятеро в белых халатах стоят неподвижно.
(Смотря в зеркало.) Во что я превратил свои брови? ( Приближается к зеркалу.) Не фонтан. Интересно, люди думают, что я их брею? Или знают, что вырываю? Эй, люди! Есть вам дело до моих бровей?
Пятеро в белых халатах стоят неподвижно.
(Продолжает смотреть в зеркало, разворачивается чуть боком.) Живот полноват. Жирный, жирный живот. (Создает руками складку живота, прижимает части складки друг к другу.) На жопу похоже. (Лезет пальцем в пупок. Нюхает.) Немытая жопа. (Смотрит на Пятерых в белых халатах).
Пятеро в белых халатах стоят неподвижно.
(Продолжает смотреть в зеркало.) Шесть утра — подъем. Семь десять — метро. Семь тридцать пять — трамвай. Семь пятьдесят — кабинет. Восемь утра — планерка. Экспертизы амбулаторные, стационарные… (Стучит в зеркало.) Эй, у тебя глаза горят! Ты бежишь, не успеваешь оглянуться, задуматься, остановиться, вдохнуть. Что ты делаешь со своей памятью? Что ты о себе помнишь? Что ты о себе знаешь? Как тебя зовут? Куда ты летишь? Вдохни, ну, дыши, родной, дыши, дорогой...
Пятеро в белых халатах кладут зеркало на пол. После чего стоят неподвижно. Первый склоняется над зеркалом и начинает проводить отражению искусственное дыхание и наружный массаж сердца. С искусственным дыханием все получается, а с массажем сердца —
нет.
В любом случае прикасаешься к своим рукам.
Пауза.
Просто на сердце тоже надо подышать. (Дышит на зеркало. Зеркало запотевает.)
Сердце без воздуха замерзает. Вот так бежишь куда-то, каждый день бежишь, делаешь что-то, массу суетных дел, и в потоке их — ни одного лишнего вдоха, и все вроде бы получается, а сердце-то что? (Садится возле зеркала по-турецки. Смотрит вниз на отражение.) Понимаешь, родной, мы с тобой обязательно изменимся, если доживем до утра. Мне бы только тебя догнать. Ты бежишь так быстро, что научился чувствовать смысл фразы, которую часто в детстве повторяла мама, она цитировала какого-то своего сотрудника: “Не успеешь оглянуться — зима-лето, зима-лето...” Теперь я смотрю на тебя, дышу на тебя и говорю: “Здравствуй!” А ты смотришь на меня своими горящими глазами и прячешься так, как от Л.: так твои руки висели вдоль тела, как плети, но она же тебя вытянула, и я смогу, обязательно, я тебя спасу, и мы будем вместе с тобой дышать. Ты неплохой на самом деле, просто очень маленький, тебя нужно иногда держать в ладошках, чтобы ты знал — быть маленьким не так уж и плохо. Как же глаза у тебя горят! (Затягивается и закрывает глаза. О чем-то думает. Дышит.)
В это время Пятеро в белых халатах уносят зеркало. Первый докуривает и поднимается
с пола. Медленно возвращается к столу. Смотрит на Второго.
Второй. Я все запомнил.
Первый. Давай допишем главу. Говори как есть.
Второй. Ты настолько помешался на моментах объятий, что готов был ради них на любые сумасшедшие выходки. Нам хотелось бы думать, что выходки были тебе неприятны, но это не так: ты наслаждался. Надел маску и стал играть. Начал управлять человеком для того, чтобы добиться своего. Она тоже управляла тобой: ты перенимал от нее мысли, которых не хотел. О смысле жизни, например, и о самоубийстве. Ты никогда не хотел покончить с собой, но был рад рассуждать об этом с ней, если она тебя за это обнимет. Она заразила этими мыслями многих одноклассниц. Дома маме ты кричал ее слова: “Вы серость, все ничтожества, толпа!” Ты сидел дома за столом и острой иглой циркуля рисовал на левом запястье линию пореза: ты точно знал, зачем это делаешь. Завтра ты придешь в школу и покажешь ей это. Прямо на уроке. Она еле-еле сдержится, а спустя какое-то время будет плакать в туалете. После школы вы вместе пойдете куда-то, где она будет обнимать тебя, любить и уговаривать пожить еще немного ради вашей чистой дружбы. Ты писал ей записки накануне вечером — готовил их, будто домашние задания, огромные монологи о внутренних страданиях. Однажды ты написал, что считаешь себя полным дерьмом, а она — это было, кажется, весной — говорила, что это не так. И кажется, тогда ты в первый раз сказал вслух, что любишь ее.