Читали какие-то журналы, за пределами которых — тьма. Во всяком случае, так было в кругу правильной советской интеллигенции. Мои родители — университетские преподаватели математики и физики.
И вот я, их дочь с расцветшей подростковой реакцией оппозиции, сидела на лестнице в чужом подъезде и писала кособокие стихи о дружбе и одиночестве.
Кажется, привычка сидеть в подъезде передалась от Я. Она вращалась в сявотской компании района и научила меня понимать слово “лавэ”: спросила, знаю ли я, что это такое, я ответила, что, видимо, от слова “love”, значит, любовь? Оказалось — деньги. В этот момент мы шли мимо салона игровых автоматов. Она была умной, но учителя ее не любили, поскольку из неблагополучной семьи, а у нас тут, видите ли, лицей. Учителя, впрочем, вообще мало кого любили и являлись в большинстве своем климактерическими тетками и полусумасшедшими мужиками.
Одно время украинскую литературу у нас вел, похоже, действительно сумасшедший учитель. Он быстро стал объектом насмешек для всего класса. Его целенаправленно доводили. Накануне уроков сговаривались и устраивали акции: кто-то сидел во время занятия под зонтиком, кто-то, когда его вызывали, надевал бандану и читал стихотворение в стиле “а-ля рэп”, кто-то — как я — запускал на кафедру бумажные самолетики. Я никогда не видела человека, который был бы настолько не на своем месте. Однажды он пришел в свитере наизнанку. Он ненавидел нас всех. Меня сумасшедший украинец невзлюбил особенно сильно и по этой причине намеренно подставлял в диктантах ошибки. Однажды он выдал мне такой проверенный диктант для ознакомления — с двадцатью ошибками, где в словах сначала синими чернилами были исправлены буквы — с правильного написания на неправильное, а потом красным — вновь исправлены на правильное. Л. П. находился в аналогичной ситуации. Мы разорвали листочки с диктантами на мелкие кусочки, а учитель внезапно потребовал, чтобы класс сдал проверенные работы. Л. П. и я сделали небольшие коробочки из бумаги, в которые насыпали наши диктантные ошметки, и в таком виде отдали их учителю. Он всегда одинаково удивлялся нашим выходкам, впадал в какой-то ступор, комментировал происходящее одним словом — так, при появлении у доски самолетика он протяжно произносил: “О-о, ко-ра-бе-лик”.
Был еще сумасшедший географ, который все время странно таращил глаза и стучал — очень сильно — своей огромной, почти в человеческий рост, указкой по столу того ученика, который нарушал дисциплину.
Была старая и стервозная учительница по истории и правоведению. Изначально она являлась преподавателем вуза и, видимо, поэтому пыталась требовать знаний от учеников. Основная масса учителей относилась к знаниям философски. В классе были свои двоечники и троечники, хорошисты и отличники — от знаний их статус никак не менялся. Ни учебник по истории, ни по праву в девятом классе я ни разу не открыла, на уроках сидела за последней партой и совершенно ничего не слушала. Поэтому мозг мой был стерилен. А учительница однажды устроила письменную четвертную контрольную по билетам. Около двадцати минут я смотрела на вопросы, ответить на которые не могла никак в принципе, окончательно расстроилась — и моя реакция оппозиции взяла карандаш в левую руку (для конспирации) и написала на обратной стороне билета: “Пописайте в тарелочку”. После этого я сдала билет и пустой лист контрольной работы, попросилась выйти из класса и на урок не вернулась.
С Я. мы говорили о книгах, о разных ценностях, обо всем на свете. Мы дружили на лестницах подъездов до тех пор, пока компанией не попробовали вино — именно после этого случая мама разбила мне нос. На следующий день мама пошла к директору школы и рассказала, что мы пьянствовали. Хотя я не говорила ей, с кем именно была, она догадалась — все знала о моей жизни. Школьная компания, включая Я., решила, что я всех заложила — так мне и сказали. Я разрыдалась при учительнице русской литературы и убежала из школы, а она кричала мне вслед что-то пафосное вроде: “Борись с этим миром, Настя!”
Я. попыталась наладить со мной отношения в мае, когда я уже потеряла к ней всякий интерес.
Среди моих интересов в девятом классе — примерно в то время, когда С. П. носил мой рюкзак, была И. О. — высокая симпатичная девушка, двумя годами старше. Ей на тот момент было пятнадцать, мне — тринадцать (я была младше всех на год, поскольку пошла в школу в шесть лет, а она — старше всех на год по той же причине, но наоборот). Как-то во время обеда на кухне я сказала родителям, что так невероятно хочу, чтобы и мне было пятнадцать, а папа ответил: “А я как хочу, Настя, ты бы знала”. Папе, когда я родилась, было сорок три, а маме — сорок. И. О. сидела на уроках прямо передо мной, и я колола ее спину кончиками американских карандашиков, дергала за волосы, указательными пальцами тыкала в бока, пугая тем самым и щекоча. По мне бегали мурашки, если наши рукава слегка соприкасались. У чувств не было названия, я говорила ей “люблю”, не понимая, о чем веду речь: все девочки-подружки в нашем классе говорили друг другу, что любят. Она рассказывала, будто уже встречалась с пятью мальчиками, а я врала, что у меня их было одиннадцать, чтобы держать марку. Однажды мы сидели в школьной столовой после уроков — не знаю, отчего мы задержались, кажется, на то была какая-то трагическая причина, — сидели на сцене, скрытые занавесом, на двух рядом стоящих стульях. Наши руки лежали на смежном подлокотнике и соприкасались, меня заливало мурашечным теплом. Я постоянно говорила о ней дома, посвящала стихи, дарила американские карандаши и чернильные ручки — тогда такого разнообразия канцелярии, как сейчас, не было, и эти подарки считались особенными.