День, когда старик закончил все работы в саду, выдался мягким и теплым. Шел всего третий час пополудни. Старик даже взгрустнул: вон у него еще сколько сил, а работать больше нечего. Несмотря на блестевшее в небе солнце, ему в ватной куртке, вязаном свитере и кирзовых солдатских сапогах на шерстяном носке вовсе не было жарко. Старик заварил чай, разведя перед домиком крохотный костерок (электричество на зиму снова отключили), затем поставил на огонь черную от копоти кастрюлю, чтобы сварить немного гречки. Присел, дожидаясь, пока закипит вода, удивился, заметив белую квадратную будку, в которой прятался мотор артезианской скважины. Тридцать пять лет проработав в саду, старик и не думал, что скважина от его участка так близко: проулки вели до нее в обход со многими поворотами, а летом густой малинник на соседнем участке загораживал будку. Теперь же малинник стоял голый.
— Все потому, что Люси нет! — вслух проговорил старик. — Никогда я еще так с перекопкой не задерживался...
Закатив в рюкзак последнюю пару кочанов капусты, старик оставил их, однако, в углу. Достал из шкафа спрятанную на время тряпичную сумку. Заперев домик, побрел по дачному проулку совсем не в сторону спуска с горы. Летом, обходя поселок в поисках пьяной дочери, старик заметил и запомнил в разных местах несколько молодых кленов и теперь шел, чтобы набрать семян.
Старик решил, что изрытое кратерами плато надо приберечь для будущего, а пока засаживать кленовником склоны. “Тут лес нужнее, — мысленно убеждал он сам себя. — По склонам люди ходят. Летом поднимаешься — голова от жары кипит, того и гляди лопнет...”
Осеннее небо, ясное с утра, к полудню уже хмурилось облаками. Нарезая на склоне лунку за лункой, старик норовил скрыться от порывов ветра, с каждым днем становящегося ощутимо холоднее. Теперь сажать лес он надевал старую ватную куртку, латанную во многих местах, зато
с широкими поясными карманами: оба этих кармана старик до отказа набивал семенами. Верхний, обычно самый обдуваемый ветром край склона поздней осенью зеленел молоденькой, выскочившей после дождей травкой: ниже по склону за весну успело вымахать и за лето засохнуть пышное степное разнотравье, там новой траве было не пробиться. Получавшиеся черные лунки так отчетливо были видны на зеленом травяном фоне, что, собираясь с сумерками домой, старик подумал было не отмечать камнями сделанное за день, однако в конце концов решил, что береженого бог бережет, и выложил вокруг последней лунки цепочку желтых угловатых камней, а внизу амфитеатра, где сделанные лунки различались много хуже, подтащил к ним валявшуюся поодаль непонятную ржавую железяку. Пьянящей радости, как в первые дни посадки, он не ощущал больше. Однако несколько часов за однообразной работой прошли незаметно, и это тоже было удивительно. Окучивая картошку или боронуя сад, старик поминутно выпрямлял ноющую спину, оглядывался на слишком медленно приближающийся противоположный край грядки, вздыхал. Тридцать пять лет из года в год одно и то же — это было нудно.
На посадку леса, видимо, энергии тратилось меньше, чем даже на простую ходьбу пешком. Старик сильно, до пота согревался, пока шел в гору, но, вернувшись на тот же склон с лопатой, через четверть часа остывал, начинал мерзнуть, дрожать от самых незначительных порывов ветерка. Промокшая изнутри и теперь стынущая одежда, словно прислоненная к спине глыба льда, холодила тело. Старик тяжело, с надрывом дышал, продвигаясь от лунки к лунке, то и дело, сунув руку в карман, колол пальцы об острые концы кленовых семян-крылаток. Однажды, дойдя до самого низа амфитеатра, он остановился, чтобы полюбоваться на три прямые, словно колонны, ветлы, из-за которых казалось, что где-то поблизости должен быть пруд со стоячей водой. Пруд не пруд, а звонкий, чистый родничок вытекал из подножия сухого склона горы: подступал к самой поверхности земли водоносный слой. Решив продолжить работу, старик отступил на положенные полтора метра, копнул, сунул руку в карман — и вскрикнул от неожиданной боли. Вынул из кармана руку: одно из коричнево-желтых, словно отлитых из старого золота, семян-крылаток впилось глубоко под ноготь. Извлекши крылатку, старик пососал обиженно ноющий палец, под серой ногтевой пластинкой которого наметилась темная точка гематомы. Как все дальнозоркие старики, щурясь, чуть запрокинул голову, стал рассматривать причинивший ему боль предмет. Небольшая, длиной в половину стариковского мизинца, из года в год миллиардами тиражируемая расточительницей природой кленовая крылатка казалась творением ювелира-виртуоза. Форму ее лопасти, придающей в полете вращающий момент, словно бы рассчитывал профессор аэродинамики. Противоположный конец лопасти был острым, как иголка: принесенная ветром на новое место, крылатка должна была вонзиться в землю, зимуя, примяться снегом, а весной, разбуженная солнечным теплом и пропитавшаяся талой водой, начать прорастать. Старик осторожно, чтобы не уколоться снова, извлек из кармана горсть точно таких же ювелирно отточенных крылаток, присовокупил к ним ту, что рассматривал, наклонившись, сунул в лунку, заботливо присыпал землей. Взбираясь дальше по склону, вопросительно поглядывал на вдруг потемневшее облачное небо: то ли дождь собрался пойти, то ли солнце на западе закатилось за горизонт. И хотя часы на запястье показывали только начало шестого, вполне может быть, старику разумнее было бы отправляться домой.