Вскоре вслед за Стасом ещё один из наших трагически покинул этот свет. От апостолов осталась ровно половина. Теперь, когда мы — всё реже и реже — собираемся вместе, темы разговоров крутятся вокруг того, что союз женщин и смерти — стихий, которые мы по недомыслию всю жизнь воспринимали по отдельности и которым отдавали должное поочерёдно, сначала одной, потом другой и никогда обеим вместе, — всегда был чем-то единым, настолько цельным, насколько это возможно в принципе, и когда мы на время — а казалось, навсегда — разочаровывались в одном и спешили обрести себя в другом, то на самом деле возвращались к тому же, только с обратной или какой-нибудь другой стороны, и что отныне, когда мы это окончательно осознали и извлекли как истину, у нас больше не осталось ни одной возможности для манёвра, что менять что-то в сложившейся жизни — и женатым и неженатым — уже поздно и надо воспринимать всё, происходящее с нами сейчас, а также то, что ещё предстоит нам пережить, как следствие наших поисков, которые начались в пять, двенадцать, тринадцать, четырнадцать и так далее лет.
О деньгах, и только о них
...Само слово “реализм” имеет тяжкую наследственность.
А. Камю
Если долго думать о собаке, она обязательно придёт. И сядет у окна. И завоет. Завоет по тебе и по себе.
Но речь, конечно же, пойдёт не о собаке. Не о собаке я сейчас буду говорить, понимаете?
Когда ты маленький, когда у тебя ещё две руки и две ноги, два глаза и уха тоже два, когда мир в тебе ещё не вмещается, а выпирает из тебя всеми своими ста шестьюдесятью семью углами, когда о всяческих сексуальных безумствах ты имеешь весьма посредственное представление и на любой вопрос смело можешь отвечать “это не я!” или — дело твоего вкуса и воспитания — не отвечать ничего, вот тогда — первым из всех проклятий мира, раньше женщин и проклятия их любить, раньше смерти и проклятия любить её тоже, раньше несправедливости и проклятия если не любить её, то хотя бы делать вид, что принимаешь и любишь, и уж, конечно, намного раньше проклятий любви к своему прошлому, детству и юности, и любви к тому, что ты считаешь делом всей твоей жизни , — в неё, твою жизнь, входит проклятие любить деньги, тратить их, добывать и тратить.
Когда сам Всевышний, сам Сатана, на пять-десять минут приняв вид твоей ещё молодой, очень молодой и нравящейся всем без исключения мужчинам мамы, протягивает тебе шести-семилетнему твой первый неразменный рубль, тебе не надо кричать “спасибо!” и совать его за щёку, не надо лететь в ближайший канцелярский магазин, угловой, на Пушкинской, — тот, что сейчас называется “Мария”, а до этого — “Яблучко”, а тогда, до твоего грехопадения и изгнания из рая, не назывался никак, — чтобы купить, купить, купить — скупить всё, что увидели твои ещё оба детских глаза: пятнашки — так пятнашки; мыльные пузыри — дайте мне, пожалуйста, мыльных пузырей; воздушные шары? — ага, и воздушные шары тоже; карандаш с резинкой? — карандаш с резинкой — это здорово! и ещё вот это — у тебя ведь уже есть одно такое вот это? — ага, но в том вот этом вот то уже старое, скоро будет совсем старое, поломается, а здесь, в этом вот этом, то совсем новое; скажите, а что это у вас вот там, нет, да, ага, спасибо. Спасибо, мама!