О стеклянном мальчике, политике и политиках
Художественная литература, на мой взгляд, лишь попытка разговора на ту или иную тему.
В. Сорокин
Некоторые люди перед лицом опасности каменеют, другие — деревенеют; а я — стекленею. Становлюсь хрупким, звонким, отражающим чужие взгляды и мысли. Посмотрите в такой момент на меня — и вы увидите себя. Многие этого не ожидают, бесятся, предпринимают разные попытки выйти из-под стеклянного взгляда. Но я — матрёшка без пальцев, имя моё — Нигде, нет меня, и не ищи. Я снова ушёл, убежал, улетел к моим маленьким, а когда-то большим, братьям по оружию — Буратино и Ферручино. Вы не помните, кто написал “Приключения Ферручино”? У писателя была русская фамилия, как и у Толстого. Деревянный мальчик, железный мальчик, стеклянный мальчик…
Мне было лет восемь или девять, мы с родителями долго ехали на машине в Кобулети. Смешной город, смешное название, [2] республики Аджария, Грузия, море, больше ничего. Взрослые всё ожидали, что по пути нам встретится посёлок с названием Монтекки, или Мантекки, или Мунтекки, я — нет, я ничего не ожидал, моё сердце молчало, предчувствия молчали, интуиция спала. Не доезжая до Сочи (тогда говорили — “Сочей”, “Гаграх”, “Гагр”), около какого-то местечка (вы хотите, чтобы оно называлось Мунтекки? — пусть оно называется Мунтекки) мы нашли полянку, нашли пни, нашли тень, а овощи и фрукты у нас были с собой. Поев, я побежал — почему бы не побежать после еды, когда тебе восемь или даже девять лет? Побежал не быстро, а так, как бегали дети моего возраста, просто побежал. Побежав, я сразу упал — почему бы не упасть, когда тебе восемь или девять лет? — я споткнулся. Упав, я упал неудачно: внизу лежало битое стекло. Просто битое стекло (бутылка), и больше ничего. Кто-то здесь до нас ел, пил, а потом бил бутылки. Упал я на спину (бывает), а стекло вонзилось в ногу (голень, четыре сантиметра ниже колена) спереди — странно.
Стекло вынимали, как в сказке о репке, то есть по очереди: мама, папа, водитель машины (хозяин дома в Кобулети — папин приятель), сочинские врачи, почему-то отказавшиеся это делать, дальше — и это ещё не мышка, даже не кошка! — сухумские врачи, прооперировавшие меня. Мне на неделю запретили купаться в море, потом я заболел краснухой и не купался ещё неделю, после чего мой ангел-хранитель полетел и наябедничал на грузинских богов нашим, харьковским, и мне скрепя сердце (“скрипя сердцем” — говорил я тогда) купаться разрешили.
Прошло много лет, в два раза больше, чем мне было тогда, и аккуратный шовчик на четыре сантиметра ниже правого колена перестал быть аккуратным: он раскраснелся (надо говорить — воспалился), он вздулся, он потерял изначальную красоту, а главное — он ожил и стал то ли болеть, то ли чесаться. И снова началось “в гостях у сказки”: райхерург отправил меня к облхерургу, облхерург — к райхирургу, райхирург — к облхирургу. В какой-то момент тот, кто подменял в это время моего ангела-хранителя, не выдержал и сказал “баста!”. Этого было достаточно, чтобы меня прооперировали (опять) и нашли в том месте, где у людей стекла не бывает, маленький — сантиметр в длину; ширину и высоту я не мерил — кусочек той самой бутылки, на которую я упал под Мунтекками. Кусочек был не острый и не прозрачный. Потому что в течение (здесь можно сказать — в течении) шестнадцати лет его омывали не волны Чёрного моря, а я. Моя кровь, с которой стекло вступило в химическую реакцию (и я его не виню, у него не было другого выхода), отполировала его, превратив в чёрное — так сразу и не скажешь, что стекло — продолговатое гладкое существо. А я стал тем, кем стал.