Совершенно не важно, знает ли об их самодеятельности сам кандидат. Может быть, да, а может, и нет: когда ты бог и сын бога, то решаешь сам, о чём тебе следует знать, а о чём лучше сразу забыть. В любом случае, управляя целым миром, всегда можно сказать, что у тебя другие заботы, дел по горло и ни одной свободной минуты: какой Харьков? какой такой Ленинский район? Вон в Ватикане жителей всего-то 527 человек, включая Папу Римского, а каждый год регистрируется 600 уголовных преступлений, — высшие силы должны заниматься высшей математикой.
Я хорошо представляю, как — без пяти минут герои, без десяти минут падшие ангелы — агитаторы возвращаются обратно, представляю те вопросы, что им задают, и что они отвечают. Представляю настолько хорошо, словно стою с ними в одном ряду — стеклянный мальчик среди таких же ангелов, свой среди своих.
О тайном туалете проводниц
Не хотеть сказать, не знать, что ты хочешь сказать, быть не в состоянии сказать, что ты думаешь о том, что хочешь сказать, и не прекращать говорить никогда или почти никогда, об этом следует постоянно помнить, даже в пылу сочинения.
С. Беккет, “Моллой”
Кто в детстве ищет золото инков, кто — пятый угол, кто — мушкетёров, кто — настоящих маму и папу, я же всё детство проискал тайный туалет проводниц.
Мы много ездили — летом и зимой, а иногда и весной и осенью мои родители брали и везли меня в путешествия на юг — в Крым, на Кавказ. Азов, Кубань, Одесса и даже странный славный город Кременчукигек всегда ждали меня и всегда находили для меня место и время.
Я полюбил поезда. Полюбил движение вагонов и новые, незнакомые лица, разговаривающие со мной как со взрослым. Полюбил фонарики над постелью — почти всегда работающие. Столик, на который выкладывалась еда — у всех одна и та же. У всех разная. Занавесочки на окнах, за которыми каждый раз новые станции. Или лес. Коврик по коридору. Коридор.
И конечно же, я сразу подружился со всеми проводницами Советского Союза. Даже с теми, которые ездили в Хабаровск и во Владивосток, куда нам было не надо. Я сразу же стал им лучшим другом. Я разносил вместо них чай и забирал пустые стаканы, ходил за постельным бельём и, когда просили, возвращал полотенца, поправлял и вешал на место ни на чём не держащиеся занавесочки и выбрасывал в мусор мусор.
Не знаю, может быть, я хотел, когда вырасту, стать проводницей. Проводницами. Или кем-то на них похожим. Мне нравилось то, что они такие, нравилось то, что они делают в своём вагоне, нравилось быть с ними хотя бы на день-полдня дороги. Пути.
Но что я делал с особым чувством — это закрывал и открывал специальным, не похожим на ключ ключом туалеты. Ключ — это была высшая форма доверия. Он с трудом помещался в моей руке и был мне не по росту. И не по званию. Но мне его давали — давали как маленькому Помощнику Проводниц. Давали, как дают каску или брандспойт пожарные маленьким Помощникам Пожарных. Как дают на время — не великое, не большое — свою поварёшку маленьким Помощникам Поваров повара. Как вообще что-то, не важно что, попадает из одного мира в другой и остаётся там навсегда. Сначала — на время, потом — навсегда.
Мой ключ был таким же, как Золотой Ключик Буратино. С той лишь разницей, что он им отпирал дверь в какую-то тайную комнату своего подсознания, а я своим — во вполне осязаемый и общий для всех пассажиров туалет. Чей ключ важнее? Тогда мне казалось, да и теперь вот кажется, что мой.