Когда в Сочи подчинённый моего приехавшего с проверкой от института отца, заговорщицки щурясь на солнце, предложил мне посмотреть на своих переодевавшихся в чистое официанток, я даже на них не посмотрел. Зачем они были мне? У меня были проводницы — лучшее из того, что создала для меня природа. Создала и забыла. Воздушные и бестелесные — проводниц тогда в поезда брали тоненьких, чтоб можно было разойтись с ними в проходе, — всегда улыбающиеся — но не так, не только себе, как стюардессы, — чистенькие, в сине-белой форме, готовые в любой момент, даже, если кто-то не спит, и ночью, выполнить любое желание пассажира, мои проводницы могли бы быть феями, если б уже не были ими.
Вот только одно было неладно в моём Датском королевстве — все в нём исправно писяли и какали, кроме самих проводниц. Все — это значит включая меня, моих папу и маму. А проводницы — это я знал твёрдо, у меня же был ключ — в туалет ни разу не заходили. Нет, они могли туда зайти протереть зеркало или поправить перед ним причёску, всё — не закрывая дверей, — но пойти и закрыться там на какое-то время — нет, такого не было никогда, ни в одном поезде.
Принцессы, феи, конечно, не писяют — об этом знают все, даже дети, — но ведь в моём личном волшебном Датском королевстве писяли все, даже они. Писяли и какали. А проводницы — нет. Мы ехали и ехали, жизнь пролетала за окном быстро — а что, надо, чтоб долго? — ночные звуки сменялись утренними; туда-сюда по проходу бегала всякая мелкая шелупень, в том числе и я сам, взрослые тоже кто как мог вносили свою лепту в это движение; горели то ярким, то тусклым светом лампы и лампочки; дребезжали стаканы в подстаканниках и ложки в стаканах; падали с верхних и самых верхних полок чемоданы, соскальзывала на пол постель и тут же чудесным образом водружалась на место; частным героическим усилием: кольцом, зубами, глазом, об стол — открывались бутылки с пивом и лимонадом “Буратино”; и общим — вместе с поездом — преодолевались тысячекилометровые расстояния; всё вокруг двигалось, неслось, летело, горело, светилось — со страшной скоростью, опережая само себя на несколько шагов, — и именно поэтому, потому что жило и стремилось жить дальше, — исправно функционировало, вибрировало, храпело, потело, пахло, кричало, мочилось и испражнялось. А проводницы — плоть от плоти, суть от сути, песнь песней — поезда и поездной, самой лучшей и самой быстрой, самой настоящей в мире жизни — ею не жили. Или жили, но как-то невидимо, тайно, по-своему. И я принялся за поиски.
Миллион моих мыслей был поглощён этой идеей — где в вагоне может находиться тайный туалет проводниц? Сбоку — где-то невидимый, в тамбуре? Сверху — прямо под солнцем и звёздами? Снизу — там, где стучат и стучат колёса? Когда осмыслить жизнь уже не получается, надо её хотя бы вообразить, и я воображал, сочинял сотни проводницких туалетов, расположенных в таких местах, где проводницам и не снилось, некоторые из этих мест были уже совсем сказочными, например, то — без особого названия, — куда — без особой цели — по вечерам сбегаются и слетаются, а сбежав, прячутся до утра, навсегда, на время бессловесные души нерождённых мыслей, чувств и желаний.
Знали бы нынешние таможенники — но они не знают, — куда я прятал свои тогдашние сокровища — в мыслях, конечно же, мысленно, да и сами сокровища были только мыслями, образами, фантазией, — не спрашивали бы меня сегодня, что я везу с собой контрабандой, да и о том — откуда, куда и зачем я еду — тоже. Я-то знаю — зачем. Знаю.
Мысли, фантазии. Нет, ничего такого — писяющих, пукающих проводниц — я себе не представлял: пукающие, какающие проводницы мне были ни к чему. Как и сейчас, тут ничего не поменялось и вряд ли что-то поменяется. Вряд ли.
В проводницком купе — как ни ищи — туалета тоже не было: ни возле умывальника, ни под полкой, ни — выдвижного — за столиком. А если б был? Если б он тогда — когда я его искал — вдруг нашёлся, разве б я написал о них — о проводницах — и их странной работе страшную статью “Рельсовая болезнь”? Не знаю. Может быть, и нет. А может быть, это никак не связанные между собой явления моей жизни — мои поиски тайного туалета проводниц и моя статья в центральной молодёжной газете о них же — выдающих вместо чистого белья повторку, добавляющих в чай, для густого цвета, соду, торгующих водкой, покупающих товар в пункте А и продающих его — тогда это называлось speculare, “спекуляция”, “спекулянт” — в пункте Б, провозящих в своём купе левых пассажиров и неизменно отстёгивающих за молчание и потому что так положено и установлено свыше — определённую сумму бригадиру? И ещё много чего делающих такого, о чём я узнал от Светы.