Но никто не срывался и не летел вниз с жутким душераздирающим криком, и это несколько тяготило. В чью-то светлую голову пришла идея нюхать на крыше пятновыводитель. Мне не с чем сравнивать: бензин, лак, клей “Момент” так и остались за пределами моего личного психоделического опыта и опыта моих тогдашних товарищей тоже: “пятнышка” нам хватало с головой, одного флакона на всех, и ещё оставалось немного для нежданных гостей — таких же, как мы, фанатов ближних странствий из соседних, 1-й и 36-й, школ. Любопытно: встречаясь на земле, мы с ними могли подраться и часто так и делали, но встречаясь на небесах — никогда. Я не хочу объяснять это ощущение родством душ или чем-то подобным, не было ни родства душ и ничего подобного, просто земли на всех не хватало — районы, улицы, дворы чётко, куда уж чётче, делились по принадлежности: я — оттуда, ты — отсюда, и наоборот, — а неба как-то (сейчас меня это и самого удивляет, тогда нет) хватало всем. Как того же пятновыводителя: всегда оставалось лишнее, ничьё.
Однако пятновыводитель — такая штука, что иногда вызывает появление не просто чужих, но и абсолютно чужих. Вот с этими-то абсолютно чужими мы время от времени и сражались. У каждого из нас были собственные абсолютно чужие: у одного — такие, у другого — другие, поэтому каждый из нас сражался со своими абсолютно чужими в одиночку, рассчитывать на помощь друзей, хоть и сидящих рядом, бок о бок с тобой, но занятых собственными проблемами, было бы смешно. Но и тогда, в пылу схватки не на жизнь, а на смерть, битвы за всё хорошее, что было в твоей жизни и что ещё будет, никто из нас не переступил грань между там и тут: то ли что-то помогало остановиться вовремя, то ли действительно граница между там и тут охраняется покрепче государственной, как в сказке, невидимыми пограничниками, не пропускающими на ту сторону кого попало.
Но тогда эта граница должна проходить везде, ведь мы под впечатлением пятновыводителя (а пятновыводитель — мощный стимулятор не только воображения, но и всей психомоторики) не сидели на месте, а постоянно двигались — куда-то брели, по чему-то карабкались, где-то застревали и откуда-то спрыгивали.
Харьков, весна, лето и осень тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года, все дети от двенадцати до четырнадцати лет переселились и теперь живут на крышах, но ни одного случая — я позже, работая в архивах, проверял, — чтобы кто-нибудь из них по своей воле или по воле своих друзей или случая распрощался с жизнью.
Отчаявшись по-хорошему попасть на небеса и осознав, что небу мы так же нужны, как собаке — пятая нога, мы полезли под землю: весь первый выпускной восьмой класс провели в катакомбах Покровского собора, от которого к этому времени оставалось немногое — собственно, эти подземные ходы, где мы постоянно застревали, и отдельные фрагменты кирпичной кладки. Конечно, мы искали золото — что ещё можно искать под землёй в восьмом классе, не смысл же своей небольшой жизни. И — удивительное рядом — периодически находили искомое: время от времени то один из нас, то другой рассказывал, что вчера, когда остальные ушли домой ужинать и спать, он при помощи верного друга — суперфонарика — проник в тот ход, где ещё никто из нас не бывал и о котором никто даже не подозревал, и нашёл там золотую старинную — старинней не бывает — монету, которая светилась, как новенькая.
Любой дурак на нашем месте потребовал бы продемонстрировать находку, мы — нет, мы были умные, верили на слово, а завтра или через неделю приносили в школу собственные золотые слитки, никогда не доставая их из карманов: зачем, в мире и так полно подлости и зла, зачем умножать его, разжигая в глазах ещё хороших людей алчность и коварство? Я и сам несколько раз находил в тайных лазах разные сокровища: то очень похожий на золотой медный крест, то обломок подсвечника, который тоже запросто мог оказаться из какого-то ценного металла, — но никогда, чтобы не нарушать равновесия между добром и злом, вымыслом и реальностью, жизнью и смертью, не опускался до выворачивания карманов и демонстрации находок.