Чем Генка всегда был хорош — он не знал зависти. Он и сейчас засыпал меня восторгами по поводу “елегантности” моего решения и горестными восклицаниями, что мои таланты пропали втуне для несчастной России. А он на своем алгоритме нажил небольшое число, но именно миллионов. Сначала он спокойно брал трехдневные отпуска, чтобы проделать выкладки за пятнадцать минут, а потом его пригласили в отцы-основатели новой компании — в США это называется “startup”. Через три месяца выкупная цена компании удвоилась, через год удесятерилась, а через три Генка бросил работу и некоторое время наслаждался жизнью в двухэтажном доме с собственным теннисным кортом и бассейном, в свободное от наслаждений время катаясь на горных лыжах, и не выучился водить самолет лишь из-за упорного нежелания доверять показаниям приборов, а не собственным глазам.
“Как видишь, Лева, моя заслуга в этой истории незначительна, все, как всегда, решила удача. И меня бесит, что американцы свои успехи приписывают себе, а не случаю. Правда, и в неудачах винят только себя. В отличие от нас, и меня в том числе.
На этой волне я и женился, и подарил Алене роскошную жизнь, а потом все посыпалось — ампутация легкого, финансовый кризис… Алена показала себя героиней, бегает по урокам, дом сменили на меньший, но тоже не маленький, в принципе денег на прожитье хватило бы, но нужно хотя бы $200 000 сохранить на образование детям, здесь государственные школы ужасные”.
Это в Союзе мы с Генкой могли закончить самые захолустные заведения, а потом поступить на аристократический факультет — следовал панегирик советским школам.
Я ответил, что мы с ним — порождение народной аристократии, действовавшей в том числе и через школы, что мы выведены мичуринским методом — прививкой аристократизма к дичку. Не было бы аристократии, никакие школы бы не помогли. Но чтобы избежать дискуссии о достоинствах советских и американских школ, я поспешил задать вопрос, что случилось после обеда с консулом. Оказалось, Генку просто-таки силой удержал более опытный приятель-невозвращенец — попросил его документы и не вернул.
“— Скажи, чего ты ожидаешь в Софии?
Я отвечал, что хочу хоть раз ее увидеть, обнять ребеночка и объяснить ей, что я ошибся, что ничего не желаю больше, чем быть с ними.
— Что за сопли! Давай я расскажу тебе, что будет. Ты сядешь в самолет. Как всегда, приятности, стюардессы, барбариски, обед, журналы. Ты будешь глядеть в окно и воображать, как вы встретитесь, что ты ей скажешь, как она тебя простит и станет за тебя горой. Ты и не заметишь, что за час до посадки сиденье у прохода между рядами сначала опустело, а потом там уселся тяжелый мускулами дядя. Выражение в глазах дяди скажет тебе все. Оно скажет тебе, что тебе пришел конец. Когда самолет сядет, пассажиры начнут выходить, но дядя будет просто сидеть. Уверяю тебя, ты и не рыпнешься. Темно-синяя машина отвезет тебя в тюрьму, где твои соотечественники объяснят тебе, что ты сука и предатель. Супруга твоя не декабристка, гарантирую. Ее ты увидишь, остриженный по-арестантски, только на очной ставке, где из вас будут выдавливать признание, что вы действовали в сговоре. А в лагере тебя при твоем характере убьют не те, так другие.
Он помолчал.
— Ну вот что, поживи у меня пару дней, и если уж такая любовь, что ты согласен на свою верную погибель, то, береги тебя Бог, поезжай.
Я подумал-подумал и не решился. И вины перед Огняной уже давно не испытываю. А вина перед какими-то русскими призраками, которые думать про меня не думают и думать не могут, только растет и растет. Буквально слышу голоса. И начинаю хлюпать.
Вот солдаты идут по степи опаленной…
Хлюп-хлюп.
Вдруг подъехал ко мне барин молодой,
Говорит, напой, красавица, водой…
Хлюп-хлюп.
А жене скажи, что в степи замерз,
И любовь ее я с собой унес.
Хлюп-хлюп.
Смерть не страшна, мы не раз с ней встречались в степи.
Вот и теперь надо мною она кружится…
А она и вправду кружится. Но чем она ближе подходит, тем больше я думаю не о том, что меня ждет, а о том, что потерял. Почему?!. Не подарила же мне бы Родина бессмертие?!. А я даже перед лицом смерти не могу стряхнуть с себя ни свое русское происхождение, ни резкую память детства, послевоенный холод, голод, безногих морячков в трамвае, вечно куда-то бегущую маму. В 16 лет после побега из дома к отцу мне пришлось месяц прожить у его друга в Сталинграде. (Отца дома не оказалось. Уехал в отпуск.) Некий Иван Михайлович. Фамилию не знаю. Несчастный, много раз раненный, контуженный дядька с изуродованной психикой. Получил он свои раны и контузию в том самом Сталинграде, в тех самых боях. Он страшно ненавидел беспорядок, ну а я неряха всю жизнь. Как он на меня кричал! Просто больной, больной! Он мне с криком рассказывал страшнейшие ужасы сталинградских времен. В принципе он ни одной фразы закончить не мог. Захлебывался слезами и соплями, махая рукой и докрикивая последние слова. Он все кричал о том, как солдатики (совсем еще дети) выбегали со льда Волги прямо в заваруху и как их тут же косило насмерть. Он весь трясся. Часто делал несладкий чай с хлебом и просил играть на его худом пианино про темную ночь, про пули, что свистят по степи, и про ту, в которой был уверен, что она не спит у детской кроватки. А теперь мне снятся взрывы и умирающие солдаты. Я слышу — вставай, Гена! Хватит! В дорогу! Тебя соотечественники ждут! Но для меня it is the end of the line! Тhe end of the line ! Лично для меня дорога кончилась, я задыхаюсь после десяти шагов. Но тоска на меня находит еще более удушающая. Как и предрекал Виктор сорок лет назад.