Палящее солнце опускалось над лагуной, отбрасывая золотую дорожку на воду и становясь — в момент погружения в сизо-серую полосу паров, слева от острова Санта-Мария — отчётливо рыжим.
Ощущение было, что воды убыло. Или это только ему показалось?
Марина смолчала на пирсе в Сан-Лаццаро, но в третью ночь их близости ответила какими-то странными, “сестринскими” ласками, неуверенно проводя ладонью по его груди и спине, положив — щёкой к щеке — голову ему на плечо, долго глядя мимо, в пространство, прижав свои колени к груди, и лишь потом и очень не сразу открылась, внимательно смотря на него, стараясь губами не попадать в губы, в конце концов, произнесла: “Ну, чего же ты медлишь?” Потом быстро заснула под ним, будто выпав совсем из круговращения ночи и дня, ускользнула в невидимое междумирие.
X
На следующий день они отправились в Наполеоновские сады, очень похожие на многое, прежде виденное Тимофеем: на классицистские парки Санкт-Петербурга, на Люксембургский сад в Париже, на мадридский Парке дель Ретиро...
Тут и там стояли, будто оплавленные, скульптуры из песчаника: натягивающий выщербленной правой рукой набедренную ткань на мужеское достоинство курчавый безносый юноша (Эрот?), лишённый правой руки бородатый Геракл-Сократ, словно намеревавшийся этой рукой с зажатой в ней дубиной жахнуть по невидимым противникам. Шелестели выгоравшие листья лип, вечнозелёных лавра и бересклета. По-прежнему ярко блестели устойчивые к иссушавшему жару кроны каркасов — простого и южного, того самого, цветы которого именовались Лотосом у Гомера:
...Лишь только
сладко-медвяного лотоса каждый отведал, мгновенно
всё позабыл и, утратив желанье назад возвратиться,
вдруг захотел в стороне лотофагов остаться, чтоб вкусный
лотос сбирать, навсегда от своей отказавшись отчизны, —
жаловался на своих переменчивых спутников Одиссей. Кое-где цвёл шиповник.
Тимофей, в юности раздумывавший над тем, не стать ли ему биологом, и сохранивший кое-какие познания по части флоры и фауны, с интересом отмечал про себя чешуекрылых, порхавших между густыми кустарниками, деревьями и скульптурами:
сонных листовидных носаток, серых, с розовыми и голубыми
пятнышками,
действительно похожих, когда,
сложив створки, они прикреплялись к высоким веткам каркаса, —
на иссохшие его листья;
потом среди травяных стеблей — пятнистых червонцев,
пламенно-красных и тёмно-коричневых
с тёмными пятнами и тёмным же ободом крохотных крыльев;
и ещё отливавших уже неземною голубизной, яркой и в ослепляющем
солнце,
крошечных голубянок-икаров; наконец, — вровень скульптурам —
целый веер летуний:
шафрановых с чёрной каймой на верхних крыльях желтушек,
жёлто-чёрных, прекрасных размахом крыл и полётом,
только что вылупившихся из куколок молодых махаонов,
пылающе-красных — с коричневатым и бурым отливом — бабочек
павлиний глаз;
коричневых в центре тельца и крыльев, с расходящимся красным
кругом
и чёрно-синими навершьями крыл бабочек-адмиралов;
и, наконец, кирпично-красных и чёрных одновременно,
с крохотными белыми пятнышками в навершиях крыльев —
вездесущих репейниц,
куда уж без них!
У многих народов их считают за души покинувших нас. Сколько душ было в этих садах, у дверей иномирья, обращающих мысли к Марине, вожатой в его бестолковых блужданиях по улицам, островам и паркам! К сестре сердца и средоточью желаний. В одной лингвистической книге он вычитал, что название племени древних венетов, давших имя городу, может происходить от корня *u en-, *u en-, означающего “любить” и “желать”. Что ж, пускай и венеты, и Марина, живущая ныне на их острове, будут тем “желанным”, что одушевляет затопленный жаром окрестный мир.